Версия для печати

Принцип подобия

в древнерусской музыкальной культуре и агиографии

Исследователями духовной музыки неоднократно проводились параллели между древнерусской музыкальной культурой и агиографией. Так, например, В. И. Мартынов, автор «Истории богослужебного пения», касаясь музыкальной стилистики  XIV в., указывает на сходные тенденции в агиографической литературе этого исторического периода [1, с. 22]. То же явление отмечают Н. А. Гарднер [2, с. 57], В. Металлов [3, с. 31] и др. История развития духовного пения и литературный процесс Средневековья идут одним и тем же путем, испытывают одни и те же влияния, что свидетельствует об их теснейшем взаимодействии.

Взаимосвязь между богослужебным пением и агиографией – закономерное явление древнерусской духовной культуры, одной из особенностей которой, по словам Д. С. Лихачева, является синкретизм искусств. Д. С. Лихачев говорит о синкретизме, касаясь жанров летописи и миниатюры [4, с.287]. В. В. Лепахин видит то же единство в явлении «иконичности» средневекового слова [5, с. 172-291]. Аналогичным образом агиография связана с музыкальной культурой. Мiровоззрение древнерусского человека предполагало неразделимое единство между житием святого, его иконой и церковной службой ему. Канонизация праведника всегда влечет за собой написание его иконы, жития и песнопений ему. Причем, составление службы (создание канона, стихир, тропаря и кондака святому)  предполагало не только словесную, поэтическую работу автора, но и его музыкальную осведомленность. Богослужебные тексты были снабжены музыкальными указаниями, и выбор того или иного распева входил в творческую работу гимнографа. Составитель службы при этом не обязательно являлся композитором, его задачей не было сочинение новых мелодий, но из существующих музыкальных произведений, из стройной древнерусской системы напевов, распевов, гласов и подобнов, автор должен был выбрать те, которые, на его взгляд, наиболее подходили к данному конкретному случаю. Выбранные напевы следовало соответственным образом скомпоновать и расположить, так чтобы словесный и музыкальный звукоряды слились в единое гармоничное целое. Мелодия здесь так же стремится наиболее точно отразить суть явления, как и слово.

Характерное для православного богослужения единство музыки и текста находит отражение в древнерусской агиографии. Неоднократно говорилось  о том, что древнерусские жития во многом строятся по законам храмового действа. И одним из таких законов, на наш взгляд, важным и для словесного, и для музыкального звукоряда, является принцип подобия.

«И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему…», - говорится в Библии [Быт. 1:26]. Эти слова и сходные с ними  ветхозаветные и евангельские изречения определяют православное понимание категории подобия. В святоотеческой литературе эта категория получает свое философское обоснование и становится одной из центральных в православном мiровоззрении. Целью человеческой жизни является уподобление Христу, земной Иерусалим стремится стать отголоском горнего Иерусалима, литургия есть воспоминание и отражение евангельской истории. Все на земле для средневекового человека пронизано отголосками небесной жизни, все призвано напоминать о Боге, во всем присутствует нечто от Творца. Это постоянное припоминание и разгадывание аллюзий, поиск образов и символов становится особенностью мiровосприятия, которая накладывает отпечаток на художественное, музыкальное и литературное творчество Древней Руси.

Начнем с музыкальной системы Средневековья. Здесь принцип уподобления наиболее четко прослеживается в песнопениях, которые носят название и подобны, или, на современном русском языке, подобные.

Суть подобнов заключается в мелодическом уподоблении определенной группы богослужебных песнопений избранному гимну какой-либо наиболее значимой церковной службы [6, с. 26-27]. Например, в день памяти святых Апостолов Петра и Павла (29 июня/12 июля) на вечерне полагается следующая стихира:

Киими похвальными венцы увязем Петра и Павла, разделенные телесы, и совокупленныя духом, богопроповедников первостоятели? Оваго убо, яко Апостолов предначальника; оваго же, яко паче инех трудившася. Сих бо воистинну достойно безсмертныя славы венцы венчает Христос Бог  наш, имеяй велию милость [7, с 220].

Витиеватый напев этой стихиры когда-то был создан специально для нее, чтобы выделить ее в ряду других как особенно праздничную.  Позже мелодия отделилась от текста и начала существовать самостоятельно. На тот же напев стали исполняться другие богослужебные произведения. На мелодическом уровне они как бы уподоблялись указанной стихире, поэтому возникший описанным образом напев получил название подобен «Киими похвальными венцы……» по первым словам исходного песнопения. Указание на этот  подобен можно встретить в службе любого другого праздника, если последний как-либо перекликается с памятью первоверховных Апостолов.  Так, например, в службе святым Кириллу и Мефодию  (11/24 мая) перед стихирами на вечерне имеется пометка для певчих: «подобен: Киими похвальными венцы…» [8, лист 160]. Соответственно, этот кондак исполняется на ту же мелодию, что и исходный, а также отчасти напоминает его на лексическом и синтаксическом уровнях:

Киими похвальными венцы увязем богомудрии учители, языки словенские во тьме неведения и сени смертней седящия, светом Евангелия просветившия, Троицы Единосущныя велегласныя проповедники? Ими же и мы, яко дивия маслина, к благоплодному корени православия прицепихомся, и прияхом от Христа Бога мир и велию милость [7, с. 218].

Два разных текста поются на одну и ту же мелодию, то есть один из них, позднейший, уподобляется первому. За счет этого перекликаются памяти Первоверховных Апостолов и равноапостольных просветителей славян, отстоящие друг от друга в годовом круге богослужений более, чем на месяц. Подобен «Киими похвальными венцы…» призван напомнить о Петре и Павле и тем самым указать на глубинную связь двух праздников, а именно – на то, что Кирилл и Мефодий своей деятельной проповедью повторили подвиг первых Апостолов и, тем самым, уподобились им. Эта смысловая связь передается большей частью на уровне мелодии.

Аналогичным образом в чине погребения прощальные стихиры поются на подобен «Егда от древа…», берущий начало от песнопений Страстной седмицы, точнее, от одной из стихир Страстной Пятницы. В данном случае погребальные песнопения на уровне мелодии уподобляются страстным, следовательно, возникает смысловая связь между смертью любого человека и смертью Христа, а значит и Его Воскресением, и грядущим воскресением всех смертных. Тексты прощальных стихир при отпевании дышат скорбью об утрате ближнего, а их напев напоминает о Пасхе и всеобщем воскресении. Вне напева погребальные песнопения утрачивают этот глубинный смысл и утешительную интонацию.

Такова роль подобнов в системе древнерусского богослужебного пения.

Теперь проследим действие принципа подобия в агиографии Древней Руси. В литературоведческих работах уподобление неоднократно называлось основным писательским принципом древнерусского агиографа. В. В. Лепахин, рассматривая это явление в древнерусских житиях, приходит к выводу, что агиограф создает свое произведение «…по соборно-личностному принципу. В нем обязательно должны быть черты, общие с другими святыми. Так называемые «общие места» в этом аспекте имеют важное значение,… они свидетельствуют о неизбежной повторяемости элементов духовного опыта всех, вставших на путь служения Богу, поскольку в основе их жизни лежит подражание Христу» [4, с. 265]. О том же явлении уподобления пишет О. В. Панченко: «…суть этого принципа заключается в том, что при изображении каждого нового святого … автор жития или похвального слова… находит соответствующий “агиологический образец” среди великих подвижников древности, по подобию которого и изображает прославляемого им святого… Чаще всего, таким образцом являлся святой, тезоименитый прославляемому святому, или же “чиноначальник”, олицетворяющий общий с ним тип святости». [10, с. 491]. О. В. Панченко употребляет словосочетание «агиологический образец», или слово «агиотип», в качестве термина и составляет таблицу таких образцов, или агиотипов, в которой указывается, к каким житиям восходят отдельные древнерусские агиографические произведения. Составленная исследователем таблица раскрывает внутреннюю структуру так называемого агиографического канона.

Восхождение к тому или иному «агиологическому образцу», о котором говорит О. В. Панченко, или соборно-личностный принцип, отмеченный В. В. Лепахиным,  находит свое отражение в том, что древнерусские жития в своих общих местах следуют той же закономерности, что и подобны в системе средневекового духовного пения. Если обратиться, например, к Похвальному слову Сергию Радонежскому, созданному Епифанием Премудрым, то в начальных его строках найдем параллель с Житием Марии Египетской:

Похвальное слово Епифания Премудрого Сергию Радонежскому:

Тайну цареву добро есть хранити, а дtла Божиа проповtдати преславно есть; еже бо не хранити царевы тайны - пагубно есть и болезнено, а еже млъчати дtла Божиа преславнаа - бtду души наносити. Тtмже и азъ боюся млъчати дtла Божиа, въспоминаа муку раба оного, приимшаго Господень талантъ, и в земли съкрывшаго, и прикупа имъ не сътворивъша [10, с. 390].

Житие Марии Египетской:

Тайну цареву прилично хранить, а о делах Божиих объявлять похвально […] Ибо разгласить тайну цареву опасно и губительно, умалчивать же о пречудных делах Божиих вредит душу. Потому, страшась умолчать о божественном и опасаясь участи раба, который, получив от владыки своего талант, зарыл его в землю и данное ему для использования спрятал, не истратив, я не утаю дошедшего до меня священного предания [11, с. 84].

Похвальное слово Сергию почти дословно повторяет свой  византийский образец,  некоторые же агиографы более свободно обращаются с исходным текстом и предлагают читателю своего рода вариации на ту же тему. Например, в Житии Феодосия Печерского читаем:

Молю же вы, о възлюблении, да не зазьритепакы грубости моей, съдрьжимбо ся съписати вься си яже о святемь, к сим же и блюдый, да не к мне речено будеть: Зълый рабеленивый, подобаше тидати сребро мое тържником, и аз пришьд бых с лихвою истязал е. Темьже якоже и несть лепо, братие, таити чюдес Божиих… [8, с. 26].

Подобные этим общие места с жизнеописанием Марии Египетской, особенно почитаемой в Древней Руси, или любых других древних святых (Саввы Освященного, Евфимия Великого и т. д.) можно обнаружить во многих русских преподобнических житиях. В приведенном случае личность Марии Египетской становится духовным ориентиром для всех, ставших на путь монашества и отшельничества. И, следовательно, ее житие становится литературным образцом для агиографа, пишущего о преподобных и отшельниках.

Рассмотрим еще один случай уподобления на примере других агиографических текстов. Жизнеописатели русских  просветителей и проповедников православия, как правило, обращаются к несколько иным агиотипам, нежели составители преподобнических житий. Здесь чаще всего за агиологический образец принимаются такие образы, как Апостолы, святители или великие проповедники древности. Например жития Авраамия Ростовского, Нила Столбенского,  Стефана Пермского имеют своим источником повесть о святом Авраамии Ефрема Сирина, чему посвящено отдельное исследование Н. И. Соболева [12, с. 541-543]. Основной причиной обращения древнерусских писателей к тексту Ефрема Сирина Н. И. Соболев считает идейное единство памятников. Агиограф, с точки зрения исследователя, «… непосредственно ориентировался на тот тип христианской святости, воплощением которой являлся Авраамий» [12, с. 542]. Принцип уподобления, в таком случае, объясняется «…культурно-исторической общностью христианских корней, в основе которых лежит традиция Византии, зародившаяся на Востоке, усвоенная и развитая Русью» [12, с. 543].

О. В. Панченко выделяет два способа уподобления древнерусских житий ранним текстам Православного Востока:

1)       вербальный – с помощью сравнения и развернутого сопоставления. Например, в Житии Сергия Радонежского его троекратное возглашение в утробе матери агиограф сравнивает с чудесными обстоятельствами рождения других великих святых и тем самым уподобляет Сергия Ефрему Сирину, Симеону Столпнику, митрополиту Петру и т. д.

2)       невербальный, который состоит в приеме скрытого «замещения» агиотипа персонажем-«подобием», а также в построении жития по образцу некоего «канонического текста», который, существует в сознании древнерусского писателя в единстве с агиотипом и его иконным изображением [8, с. 493].

Нас особенно интересует второй – невербальный – способ уподобления. Мы видим, что жизнеописания великих святых, таких как Мария Египетская или Авраамий из повести Ефрема Сирина, тех, чьи образы О. В. Панченко относит к категории агиотипов, как бы закрепляют за собой определенные особенности структуры и стилистики текста. Эти древнейшие жития становятся образцами, причем не только литературными, но духовными, т. е. они воспринимаются как  руководство к подвижнической жизни. Древнерусский писатель, избрав для своего произведения тот или иной агиотип, уподобляет житие на уровне структуры, стилистики, отдельных цитат и т. п. исходному тексту, тексту-образцу. При этом перед нами не безусловное копирование «образца», а лишь частичное уподобление, сквозящий в тексте намек на духовно-литературный источник. Распознать этот намек можно только путем припоминания уже слышанного или читанного когда-то текста. Причем, при отсутствии открытого указания на используемый агиотип это припоминание должно быть достаточно затруднительным и даже смутным, как едва уловимая мелодия. Так, например, Епифаний Премудрый в Житии Сергия Радонежского ни разу не произносит  имя Марии Египетской. Но повесть о подвигах преподобной Марии, ежегодно по уставу во время Великого поста читаемая во время богослужения в храме, настолько хорошо была знакома древнерусскому читателю, что он без труда должен был воспринимать скрытые намеки Епифания. Для агиографа здесь, пожалуй, даже не важно точное угадывание агиотипа, достаточно, чтобы читатель почувствовал в его произведении что-то очень знакомое, возвышенное, хранящееся в памяти как отголосок храмового действа и Великого поста.

Это полу-ощущение и полу-воспоминание играет одинаковую роль в агиографии и в пении подобнов во время богослужения. Любой агиотип, или агиологический образец, мы могли бы назвать подобным напевом в литературе, напевом-образцом. Как музыкальный подобен прочерчивает еле уловимые смысловые связи от песнопения к песнопению, от одной праздничной службы к другой, так и литературные уподобления дают едва ощутимые намеки на подвиги и славу великих святых. Можно сказать, в таком случае, что начало Похвального слова Сергию Радонежскому написано на подобен О Марии Египетской, а отдельные фрагменты житий Стефана Пермского, Авраамия Ростовского или Нила Столбенского – на подобен Об Авраамии Ефрема Сирина. Подобен в богослужебном пении, особенно в славянской традиции, заключает в себе возможность варьировать заданную тему [2, с.332]. Так и текстологические «подобны», или общие места житий, не точно копируют фрагменты исходных произведений, а изменяют текст литературного образца, приспосабливая его к каждому конкретному случаю. Это подчеркивает и усиливает тот специфический эффект, который достигается литературной аллюзией. Автор сознательно делает узнаваемыми такие фрагменты, и речь здесь идет не о плагиате, не о трафаретности и даже не о литературном этикете, а о достижении агиографом эффекта припоминания, введении в текст полупрозрачного намека, превращении произведения в метатекст.

Таким образом, принцип подобия, занимающий важное место в философской картине мiра средневекового человека, отражается в музыкальном и литературном наследии Древней Руси, обусловливая сходство в построении и стилистике произведений древних мелодистов и агиографов.

Примечания:

[1] Мартынов, В. И. История богослужебного пения. М., 1994.

[2] Гарднер, И. А. Богослужебное пение русской православной церкви. Сущность, система и история. Т. I. Нью-Йорк, 1978.

[3] Металлов, В. М., прот. Очерк истории православного церковного пения в России. М., 1995.

[4] Лихачев, Д. С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение. СПб., 2001.

[5] Лепахин, В. В. Икона и Иконичность. СПб., 2002.

[6] Ряжскiй, А.Учебникъ церковнаго пhния. Мелодическое пhние, часть вторая, теоретическая. М., 1911.

[7] Православный богослужебный сборный сборник. М., 1991.

[8] Житие Феодосия Печерского // Древнерусские предания (XI-XVI вв.). М., 1982.

[9] Панченко, О. В. Поэтика уподоблений (к вопросу о «типологическом методе» в агиографии, эпидейктике и гимнографии) / Панченко, О. В. // ТОДРЛ. Т. LIV. СПб., 2003.

[10] Слово о житии преподобного и богоносного отца нашего Сергия, игумена Радонежского // Библиотека литературы Древней Руси, Т. 6. СПб., 1999.

[11] Житие Марии Египетской, бывшей блудницы, честно подвизавшейся в Иорданской пустыни // Византийские легенды. СПб., 2004.

[12] Соболев, Н. И. К вопросу о литературных источниках Жития Стефана Пермского /Соболев, Н. И. //ТОДРЛ. Т. LII. СПб., 2001.