Версия для печати

С.-Петербург, 1999 г., перепечатано с издания 1946 г.

Звездочками (*) обозначены примечания автора книги о. Михаила, а арабскими цифрами – примечания составителей

1.

Когда глава Российской Православной Церкви Патриарх Тихон весною 1923 года был выпущен большевицкой властью из заключения, то власть праздновала свою первую победу над Церковью. Патриарх признал себя виновным перед большевиками, раскаялся в политической деятельности, за это был помилован и освобожден из заключения. Власть таким признанием Патриарха оправдывалась тогда перед мiром в своих преследованиях и Патриарха, и всей возглавляемой им Церкви.

С самого начала революции большевицкая власть объявляла, что она преследует церковников не за религию, а за контрреволюционную и политическую деятельность против неё. И теперь это казалось доказанным. Церковь в лице Патриарха как бы «призналась», что она имела не одни только религиозные и небесные цели, но и политические, земные, и теперь от них отказывается. Поделом было и преследование. И большевики оказались как будто правы …

Но все мы, православные люди, отлично понимали тогда суть дела. Казнить Патриарха большевики не могли, хотя и желали этого. Он боялись дать ему ореол мученика в глазах народа, о чем и Ленин, говорят, в свое время заявил: «Мы из него второго Гермогена делать не будем».(*)

Однако и выпустить его из заключения по одному только требованию заграницы (каковое как раз в это время и было предъявлено – ультиматум Керзона[2]), не подорвав престижа государственной власти в глазах народа, оказалось уже невозможным: столько времени вести борьбу с Патриархом и готовить ему суд и казнь, а затем выпустить ни с чем, значило потерпеть поражение от самого Патриарха. Поэтому агенты власти склонили, уговорили Патриарха признать себя виновным и этой ценой получить свободу, которая представлялась Патриарху необходимую для блага Церкви. Унижаясь перед властью, принося жертву самим собою, отказываясь от славы мученика, патриарх и вышел на свободу ради пользы Церкви … Так мы тогда рассуждали и ликовали перед нашим Патриархом, как перед победителем, устраивая ему триумфальные встречи и шествия. Хотя он и отказался от тюрьмы, но в наших глазах оставался славным мучеником…

Аресты же духовенства и после освобождения Патриарха и всех его заверений в политической верности властям продолжались и даже усилились.

Меня на допросе в ЧК следователь спросил: «Ваши политические убеждения?» – «Я не имею права их иметь». Вслед за Патриархом я тоже очищался от политики, зная, что Церковь существовала при всякой власти и, невзирая на форму управления и отношения к ней власти, может и должна существовать. Поэтому я тогда полагал, что могу быть чист от всяких политических убеждений.

Но, конечно, такие взгляды мне нисколько не помогли. Следователю угодно было, чтобы я осудил Патриарха и Патриаршество как форму церковного управления, а я высказался за Патриарха. «Значит, вы – монархист, коллегиальное управление вы не признаете».

На другом допросе следователь обвинил меня в пропаганде против советской власти. Я стал отрицать за собой такое преступное деяние, но признавал, что всегда говорил в церковной проповеди против безбожия. «Кого вы разумеете под безбожниками?» – «Безразлично. Всех: будет ли то рабочий или ученик школы». – «Конечно, и представителей власти?» – «Да, всех». В обвинительном заключении следователя, в чтении которого я расписался, мне была поставлена статья закона, преследующая «возбуждение масс на религиозной почве против советской власти». Кроме этой, была поставлена потом и ещё одна статья.

Итак, я оказался всё-таки политически виновным, несмотря на свое очищение от всякой политики.

Но я все же настаивал на своем и рассуждал, что лучше страдать невинно, по ложном обвинению, с чистой совестью перед Богом, перед людьми, перед самим собою, страдать за религию, за веру, за Бога, за Церковь, чем за дела политические. И действительно, всякое политическое чувство у меня было как-то атрофировано. Я не питал почему-то никакой ненависти к властям. Правда, в пору было только нести тяготу тюремного сидения. Над своими же собратьями-соузниками, искренне желавшими скорейшей гибели этой власти, я шутил, говоря им, что хотя за ними и нет никаких политических преступлений, но они страдают справедливо: власть «угадала» их настроения и мысли и посадила их за дело. «Надо очиститься. Привыкли жить с властью заодно. Попробуйте пожить без неё. Как жили наши предки с татарами, или греки с турками, а то, ещё хуже, как первые христиане с неронами и диоклетианами, за которых умели ещё и молиться! А мы вот отстали от истинного христианства и не имеем совсем духа и жизни наших отцов». Так рассуждал я.

После четырех с половиной месяцев сидения в Бутырской тюрьме, я получил вдруг полторы недели свободы и принес Патриарху приветы и поклоны от заключенных епископов и священников. Патриарх мне, между прочим, сказал: «Лучше сидеть в тюрьме. Я ведь только считаюсь на свободе, а ничего делать не могу: посылаю архиерея на юг, а он попадает на север; посылаю на запад, а его привозят на восток …»

Деятельность Патриарха ЧК сводила на нет, не позволяя назначенным архиереям даже доехать до своих епархий и направляя их в места заключения и ссылки. Архиереи, не добравшиеся до своих кафедр или бывшие на них по три недели, по месяцу, точно так же, как и пробывшие на них многие годы и находившиеся теперь в ссылках и лагерях, поминались на своих епархиях, и имена их возносились за богослужением, как полагается в каждом храме. Им, как и заключенным священникам, посылались безчисленныя и неоценимыя по содержанию письма: вся любовь паствы, вся благодарность за стойкость и мужество, всё преклонение перед невинными страданиями своих духовных вождей были в них излиты. Между пастырями и пасомыми завязывались такие отношения, какие могли быть только в первые века жизни Христовой Церкви. Не знаю, имелись ли ещё в истории Вселенской Церкви случаи такого широкого и глубокого духовного подъема. Каждый христианин почитал своим долгом на записочке «о здравии» своих родных, подаваемой на литургию, записать, прежде всего, имя заключенного своего – архиерея или священника. И диакон, читая на ектении эти записки, множество раз поминал вслух всей Церкви самое слово «заключенный» и имя его. Церковь скорбела и прилежно молилась за своих страдальцев. А когда архиерей, по отбытии срока заключения или ссылки, возвращался (правда, очень часто всего на несколько недель) в свой город, то торжество народа было неописуемым: осыпали цветами и слезами путь его и за счастье считали целовать край его рясы …

Это было и горькое, и счастливое время. И Церковь была ещё крепка. Сила и превосходство над врагами ея были очевидны.

Я, маленький священник своего прихода, за полторы недели своей свободы так был обременен излияниями благодарности, любви, всякого почитания, которые спешил мне принести всякий прихожанин, что когда очутился в арестантском вагоне и в пересыльных тюрьмах на пути в Соловки, то почувствовал, что отдыхаю, и тяготу тюремную нашёл более посильной, чем перенесение незаслуженных почета и любви. Я совершенно не предполагал, что дело мое так ценно в глазах народа. Но зато ЧК страшно злобствовала. Власть большевицкая оставалась безсильной перед Церковью, хотя грубому физическому насилию противостояла одна только моральная сила Церкви.

Впрочем, большевики это сознавали и вовсе не собирались бороться с Церковью одним только насилием. Имея целью уничтожить Церковь, как и всякую другую религию, большевицкая власть открыто заявляла, что этой цели сразу достигнуть нельзя, так как религия имеет глубокие корни в широких народных массах. Поэтому и Патриарх, хотя и открыто встал против большевиков с самого начала революции и предал их анафеме (церковному отлучению[3]) всё же долго оставался безнаказанным. Не так-то просто было удалить его. За ним была верующая масса. Но и, кроме того, удалив Патриарха, ради этой же верующей массы нельзя было оставить Церковь совсем без управления. С Церковью всё время приходилось считаться, как с определенною силою, не только для себя, но для заграницы. Поэтому, доколе Церковь не могла быть уничтожена, большевики хотели использовать её в своих целях. А для этого им нужно было овладеть церковно-административным аппаратом, найти церковную власть, во всем послушную себе. Церковь должна была идти на поддержку и услуги новому государству. Патриарх на это не шел, не поддавался, противопоставлял всю Церковь новой власти, подстрекал народ против нее. По мнению власти, растолкованному в печати на разные лады, Церковь была полна контрреволюции. Только здесь сосредоточились теперь контрреволюционные силы страны, ибо везде они уж были сломлены. Очередь – за Церковью. Её нужно очистить от контрреволюции.

К моменту ареста Патриарха большевики не только достаточно травили его в печати по делу изъятия церковных ценностей, но подобрали в Петрограде, а потом и в Москве священников и одного-двух епископов, которые и возглавили Церковь тотчас после ареста святейшего. Эта правящая группа духовенства сначала носила название «Живой Церкви», а потом – «обновленцев». Управление их называлось «Высшим Церковным Управлением». Потом – «Священный Синод».

Большевики, пока Патриарх находился в заключении, использовали новую церковную власть полностью. Обновленцы, в свою очередь, делали всё, что властям было угодно. Ими было объявлено о новом курсе церковной жизни ввиду полного мира Церкви с государственной властью; признается справедливость социальной революции, к которой Церковь идет навстречу и её поддерживает, и себя очищает от всякой контрреволюции, и борется с контрреволюционерами.[4] Для заграницы обновленцы объявили, что ещё никогда Церковь н пользовалась такой свободой, как теперь, что гонений на религию нет, а есть только справедливое преследование контрреволюционеров церковников. К примеру, в «Обращении Русского духовенства к Архиеп. Кентерберийскому, Примасу Англии» членов обновленческого ВЦУ от 30 апреля (13 мая) 1923 г. в ответ на ультиматум Керзона, говорилось, что вот они, обновленцы, отказавшись от контрреволюции, пользуются полной религиозной свободою. На средства, отпущенные государством, обновленцы собрали церковный собор и на нем объявили заключенного Патриарха низложенным, лишенным всякого сана и монашества. Обновленческий собор под именем «Второго Поместного Собора Православной Церкви России» открылся в Храме Христа спасителя в Москве 16(29) апреля 1923 г. Постановление о лишении Патриарха Тихона сана и извержении его из монашеского чина было подписано 54 обновленческими «архиереями», в том числе 16 дореволюционного поставления. 25 апреля (8 мая) на это постановление Святитель Тихон, будучи в заключении, наложил резолюцию решительного несогласия. Государственная власть добилась, чего хотела: получила угодную ей церковную власть, которая сказала все слова и совершила все дела, нужные ей.

Но союз нового церковного управления с безбожной государственной властью оказался неприемлемым для церковной народной массы. Никто не поверил, что жизнь Церкви благоустроится с подчинением безбожникам. Это – отдача козлу огорода. Всем было известно, что большевицкая власть сама поставила и поддерживает новою церковную власть. Поэтому обновленческому управлению в Церкви никто не хотел подчиняться. Таким образом, овладеть церковным народом, массою верующих большевикам не удавалось. Они владели каким-то церковным управлением, которому некем было управлять. Сама Церковь не оказалась в их руках. Относительная свобода обновленцев никого не соблазняла. Покровительство власти, полицейское содействие по захвату храмов у православных, личная неприкосновенность обновленцев, хотя многие из них имели контрреволюционное прошлое, – всё это было никак ни в пользу «новым православным». Союз с безбожниками окончательно позорил обновленцев. Их управление, объявившее своей целью борьбу с контрреволюцией в Церкви, являлось в глазах народа – филиальным отделением ЧК в Церкви, а сами обновленцы, эти несчастные епископы и священники, – людьми без совести и чести, безбожниками и чекистами в рясах.

Однако неподчинение обновленцам, поддерживающим государственную власть и этой властью поддержанным, означало контрреволюцию, неподчинение самой власти. Чрез организацию обновленчества большевикам и удалось обнаружить в Церкви такую контрреволюцию: всякий, не признающий обновленческого управления в Церкви, являлся контрреволюционером.

Везде, во всех уголках обширной страны, происходили бурные церковные собрания, где уполномоченные обновленцев (кто-нибудь из местных священников) пытались склонить народ принять новую гражданскую власть. И только открытым насилием гражданской власти удавалось захватить тот или иной храм для обновленческого священника. Везде начались аресты духовенства и деятельных мiрян на почве непризнания церковной власти, поставленной большевиками.

Но никто из привлекаемых к ответу не говорил, что, не признавая обновленчества, он не признает власти гражданской. Политические обвинения ставились, но их отвергали и защищались тем, что обновленцы неканоничны и церковно беззаконны: они, прежде всего, есть самочинники, захватившие церковную власть во время заключения Патриарха. При этом, конечно, намекалось, что проделали это сами обновленцы, а власти здесь ни при чем. Далее, они, обновленцы, беззаконно провели реформы: разрешили второй брак вдовым клирикам и принятие епископского сана женатым священникам, что запрещено Вселенскими Соборами Церкви и ими только может быть разрешено[5]. Обновленцы же печатно (и, конечно, устно) уверяли большевицкую власть, что каноны – только ширма для их противников, за которую они скрывают свою контрреволюцию. Множеством неканонических примеров из церковной истории они пытались доказать свою каноничность, право на эти реформы и захват власти. Исторические примеры им показывали, что большие, чем их беззакония, не раз благополучно сходили с рук. Гражданская власть вместе с обновленцами была уверена, что это именно так, и потому аресты, политические обвинения, тюрьмы, ссылки (несмотря на яркую самозащиту обвиняемых и отречение от всякой политики) продолжались.

Так обстояло дело к моменту освобождения Патриарха из заключения, таковым оно осталось и при нем.

Хотя обновленцы и власти считали Патриарха «бывшим», Церковь с его выходом из заключения получила своего действительного главу. Положение обновленцев сразу настолько поколебалось, что не будь вмешательства власти, еле удерживающей страхом жестокой расправы часть его прежнего состава, оно бы целиком пало. Часть отпавших архиереев и множество священников имели мужество покаяться и возвратиться из обновленчества в православие. Множество храмов, из захваченных обновленцами, отбирались православными обратно. Обновленцы уже не ради только борьбы с «контрреволюцией», а более для сохранения самих себя, были принуждены доносить в ЧК на своих противников. На первом же моем допросе я увидел (вернее, подсмотрел) в своем «деле» среди сводок чекистов два доноса на себя: один краткий епископа Антонина (Грановского), первого председателя обновленческого управления, другой – на двух почтовых листах, прочитанный мною потом в копии, – протоиерея Р. Меня ужаснула такая “деятельность” моих старых личных знакомых. Впрочем, оба они были изгнаны народом из моего прихода и храма: один -приехавши послужить, другой – как член причта обновленцев. Они не могли простить мне своего позора. Однако на допросах я должен был делать вид, что в моем сидении обновленцы не виноваты: не может же власть сажать меня за непризнание каких-то обновленцев. Какое ей дело до наших внутрицерковных проблем? Ноя не сумел до конца выдержать такого вида, и сам себя наказал.

На допросе мне, между прочим, ставилось в обвинение, будто бы я говорил, что ЧК поддерживает обновленцев. «Нет, этого я не говорил, а наоборот, другое бы мог сказать: что обновленцы помогают ЧК». – «Как вы можете так говорить?» – вцепился в меня следователь. Я указал, что об этом открыто провозглашается в советской печати и назвал журнал, где это прочел (*). Следователь записал мою цитату, после чего эту тему он больше не поднимал. И хотя в истинности моих слов он, конечно, убедился, но поставил мне новую статью закона, преследующую «распространение ложных слухов против советской власти» с целью ея дискредитации. Итак, хотя «ложный слух» о том, что обновленцы помогают ЧК, и так везде был «распространен», а в проповеди я, конечно, об этом никогда не говорил и впервые «распространил» этот «слух» перед моим следователем; и, наконец, именно автор указанной мною статьи журнала и подлежал первым обвинению по закону, я не избежал своей участи и оказался контрреволюционером.

Опираясь на обновленчество, власти преследовали православных, и, чтобы освободиться от тюрьмы, нужно было объявить о своем переходе в обновленчество; по крайней мере, иногда было достаточно для некоторых только похулить Патриарха и пообещать действовать против него, хотя бы и в составе православных. Были и таковые. Выбор предоставлялся всем и соблазн тоже. Обновленчество освобождало от репрессий, и устоять было нелегко. Уже сидя в тюрьме и остро временами переживая всю трудность этого дела, я не раз простил обновленцам их падение и научился считать одною лишь милостию Божиею хождение по путям правды. Соблазн приходил с разных сторон. После месяцев тюрьмы меня вдруг освободили и, предупредив, что на этой неделе мое дело решится, намекнули, что моя дальнейшая судьба зависит только от меня. Тем, что я не пошел на эту неделю (или десять дней) к обновленцам и не поискал их заступничества, но был у Патриарха и даже служил с ним, я и определил себя на годы заключения. Таков, приблизительно, путь и всех других … Каждый знал, что мог не сидеть в тюрьме, а если сидел, то по «доброй воле». Моя жена во время грустных наших тюремных свиданий говорила мне: «Почему другие не сидят, а умеют избегать тюрьмы?» Она разумела тех, кто побывал в обновленчестве, а когда острый момент борьбы миновал, вернулись под давлением народа в Православие и для власти ничего из себя не представляли. Я отвечал ей: «неужели ты хочешь, чтобы я был безчестным человеком?» – «Нет», – говорила она и замолкала по этому вопросу.

И все же некоторых священников жены увлекли в обновленчество во избежание тюрьмы. Впрочем, знаю я и обратный случай. Знакомый мне священник за отказ от обновленчества сидел в тюрьме. Ничего ему не стоило и освободиться. Но жена во время свиданий заявляла ему, что она больше не в силах переносить прежней жизни, и обновленцем он пусть домой не возвращается.

Моя мать издалека прислал мне в тюрьму записочку, которую я мог получить и читать уже во время моего временного освобождения. Мать писала, что благословляет меня сидеть в тюрьме, не ослабевать духом, всё терпеть и не сдаваться. Я плакал от радости.

Так в каждом случае: одна лишь моральная сила противостояла жестокому насилию. Не было других сил у Церкви, у всех членов ея. Она имела такое оружие, которого враг не мог выбить из ея рук и против которого был безсилен. Только самим нам оставалось его не бросить, не выпустить из рук.

Попытка большевиков через обновленцев овладеть Церковью не удалась. Церковь сопротивлялась; она не принимала власти большевиков над собою, хотя бы в лице обновленцев, их послушных во всем агентов. Патриарх, выйдя на свободу, увидев ещё раз всю нравственную силу церковного народа, говорил моему знакомому и своему близкому старому другу: «Читая в заключении газеты, я с каждым днем всё больше приходил в ужас, что обновленцы захватывают Церковь в свои руки. Если бы я знал, что их успехи так ничтожны и народ за ними не пошёл, я бы не вышел из тюрьмы».

То есть никогда бы никаких покаяний перед властью Патриархом не было бы произнесено, и не было бы абсолютно никаких других достаточно серьезных причин побудить его к этому, если бы не обновленчество, захватившее церковную власть и безчинствовавшее в Церкви. Но и обновленчество его бы не понудило на такой акт примирения с большевиками, знай он в заключении правду о них. Газеты действительно лгали об их значении и, конечно, нарочно подсовывались Патриарху агентами ЧК для получения от него этого акта «примирения», который власти был так нужен.

Патриарх признавался своему другу, что на помощь своему главному мотиву поиска освобождения он принимал и то соображение, что, наконец, появился закон, революционный же хаос всякого беззакония, по-видимому, кончился. Ему казалось, что перед ним находится настоящая государственная власть, ради которой можно было, не кривя душой, отказаться от своего прежнего курса.

Однако выяснилось, что отношение власти к Церкви не изменилось к лучшему, хотя Патриарх и сдал свои позиции. Власти этого оказалось мало. Патриарх управлял Церковью, и власть над ней была в его руках. Большевикам надо было заново начинать борьбу за получение влияния на ход церковных дел, в которых патриарх и теперь не был их послушным орудием, что они имели в обновленцах. Да и через обновленцев истинных целей не достигалось: главная церковная масса народа и духовенства выскользнула из рук обновленцев; искусственно созданное церковное управление не имело силы, влияния, авторитета и вообще значения ни для своих масс, ни для заграницы. В этом смысле власть получила в обновленчестве немало разочарований, надежды на него оказались далеко не оправданными, что агенты ЧК не стеснялись подчас высказывать некоторым иерархам Церкви.

Правда, создав обновленчество, власть добилась раскола в Церкви. Обновленцы – вторая Церковь, имеющая свой отдельный епископат, духовенство, свои храмы и ту часть народа, которой не было никакого дела до принципиальных разногласий, лишь бы богослужение оставалось старым, которым они удовлетворялись у тех же обновленцев. В свое время, устроив раскол, большевики ликовали в печати, объявляя, что, наконец, в едином фронте церковников пробита брешь, в которую они, безбожники, и должны устремиться для уничтожения Церкви. Раскол в Церкви и помощь ЧК по борьбе с церковной контрреволюцией – вот заслуги обновленчества, признанные за ним советской печатью. Но получить влияние на церковные дела или авторитетный голос Церкви на свою сторону, пока это полезно, а также окончательно низложить её или подорвать всякий авторитет русской Церкви, большевики могли только в лице Патриарха, через управление Патриарха, имевшие такие авторитет и значение.

Агенты власти и вели непрестанную борьбу с Патриархом, пытаясь подчинить его своему влиянию, склонить на полезные для них и вредные для Церкви поступки. Патриарха упрашивают написать ответ Архиепископу Кентерберийскому, что Церковь в России пользуется полною свободою, и никаких гонений нет. Несмотря на постоянные приставания, Патриарх всё время откладывает это дело и не пишет. Почти в то же время Патриарха уговаривают ради пользы Церкви, ради упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти и уже успевают склонить на эту точку зрения одного-двух ближайших к нему архиереев. Однако решением большинства архиереев Патриарх удерживается от этого пагубнейшего для Церкви акта. От Патриарха требуют смещения с кафедр неугодных власти архиереев. Только в одном случае Патриарх было уступил, но вслед за этим снова восстановил лишенного кафедры архиерея. Власть требовала, чтобы он завел новый стиль в Церкви. Стиль этот не принимал народ, и у обновленцев он также не прошел, но тогда тем более стал необходим властям для дискредитации Патриарха.

Архиепископу Иллариону, ближайшему сотруднику Патриарха, в первые месяцы после освобождения агент власти говорил: «Уговорите же Патриарха завести новый стиль. Неужели он н может сделать маленькой уступки власти? Если советская власть завела этот стиль, то пусть и Церковь покажет, что она солидарна с нею». В то же время при встрече с другим архиереем этот же агент власти говорил: «Вы слышали, что Патриарх заводит новый стиль? Для чего это? Кому это нужно? неужели вы согласитесь с ним? Отделитесь от Патриарха; вас вся Москва любит и за вами пойдет. Мы вас поддержим …»

Агент власти требовал, чтобы в Управлении Патриарха был человек, которому власть доверяет, и предлагал принять в общение протоиерея, вождя группы «Живая Церковь», отошедшего от обновленческого управления. Отменить свое постановление о принятии этого человека Патриарх мог только тогда, когда последовали протесты клира и народа. В общем-то, опираясь на мнение народа, ещё можно было кое-как отклонять от себя разные предложения власти.

Мне известен один батюшка, который уклонился от обновленчества таким доводом перед своим местным чекистом: «Я бы с удовольствием пошел в обновленчество, никакого различия не вижу, но приход меня выгонит, останусь без куска хлеба». Хорошо, что это была сущая правда, и не он влиял на приход, а приход на него. ЧК это знала и оставляла его на свободе…

Но Патриарху нужно было самому руководить, влиять, направлять. Поэтому ЧК стремилась овладеть его волей. Однако Патриарх шел добрым путем. При нем Церкви легко было нести крест свой, потому что вся тяжесть креста этого падала на его плечи. Большевицкая власть не выпускала его из атмосферы своей лжи, провокации, обмана, клеветы, сеяния раздоров, расколов, недоверия. Патриарх постоянно должен был разгадывать тайны и злые замыслы и намерения, скрывающиеся под всякими благовидными предложениями власти. Враг действовал то посулами, то угрозами, и не ему самому – это были бы совершенные пустяки! – а Церкви. То он обещает прекратить аресты духовенства, освободить заключенных или вернуть из ссылки каких-то нужных Патриарху епископов, или дать разрешение на духовные печать и образование, на свободу съездов и епархиального управления; то угрожает оставить все репрессии в силе и ещё прибавить. Патриарх страдал. Он встречал и слушал своего врага с крайним напряжением нервов. Когда Патриарху докладывали о приезде агента власти, он был вне себя от раздражения и волнения, что, казалось, было совершенно несвойственно его характеру и темпераменту.

Я помню его в дни ареста перед заключением. В последнюю его на свободе литургию (*) я сослужил ему в храме села Богородского под Москвой. Перед этим поздно ночью он вернулся из ЧК. Его только что долго и жестоко допрашивали. Дома своим приближенным, измученным ожиданием, патриарх лишь оборонил: «Уж очень строго сегодня допрашивали …» – «Что же вам будет?» – спросил кто-то с тревогой. «Обещали головку срубить», – отвечал Патриарх с обычным своим благодушием.

Литургию он служил – как всегда: без малейшей тени неровности или хотя бы напряжения в молитве. Глядя на него, приготовляющегося к тюрьме, а может быть, и к казни (тогда это было серьезно), я невольно вспомянул слова Христовы: Идет князь мiра сего, и во Мне не имеет ничего (Ин. 14:30). Пусть обвиняют, ничего не найдут, он будет невинен. Так я думал, и на эту тему сказал проповедь за литургиею. Благословляя меня на проповедь, Патриарх шепнул: «Их-то не затрагивай …» Знаю, что пожалел проповедника. Не за себя, а за тех, кто около него рискует собою, он боялся. Но не помню случая, чтобы кто-либо, кому выпадал случай проповедовать за патриаршею службою, утаивал в слове своем правду. Как-то всегда и всеми говорилось то, что надо, что соответствовало лицу Патриарха.

Были дни торжества по случаю его освобождения. Народ и радовался о нем, и скорбел о Церкви. Патриарх был всё так же спокоен. Что могло случиться с Церковью или с ним самим без благой-то воли Божией? Ничего. Тайна духовного покоя и духовного здоровья истинного православного христианина и его, конечно, первого, именно в этом.

Вспоминаю одного епископа, который сидел со мною в тюрьме. На вопрос чекистов, какого он мнения о Патриархе, ответил: «Я реально ощущаю его святость …». Ответ привел чекистов в бешенство, и дело о ссылке епископа было тотчас решено.

Наконец, я вижу Патриарха после своего выхода из тюрьмы, когда принес ему поклоны соузников. Патриарх по-прежнему был добр и благодушен, но такой худенький, измученный, что, прощаясь с ним, я заплакал от чувства жалости. Преклонив мою голову к своей груди, Патриарх спросил: «Что же ты плачешь?» Я совершенно неожиданно для себя самого ответил: «Мне кажется, что я вас больше не увижу …» Конечно, не Патриарха я видел перед собою весьма недолговечным, а внутри меня была полная уверенность, что и я долго на свободе не прохожу… Патриарх рассмеялся и сказал: «Ну, гора с горой сходятся, а человек с человеком сходится. послужи завтра со мною».

Кстати сказать, в беседе с Патриархом я ему покаялся, что, сидя в тюрьме, не раз мысленно осудил его за сдачу позиций большевикам. Патриарх благодушно прощал меня и говорил о том, что его свобода хуже тюрьмы, и сам вспоминал свое сидение, как лучшее время. На другой день я ещё раз сослужил Патриарху в церкви великомученицы Анастасии, что у Бутырской заставы. Затем был арестован и отправлен в Соловки. Больше я Патриарха не видел. Патриарх умер. Его замучила, сожгла на медленном огне своей сатанинской ненависти большевицкая власть.

В соловецком кладбищенском храме, оставленным для местных монахов, вольнонаемных работников при лагере заключенных, духовенство служило панихиду по Патриархе. Все мы чувствовали тогда, что наступает новый тяжкий период жизни Церкви. Лица заключенных наших архиереев были не так грустны, как суровы и строги. Все мы сознавали, что опасность надвигалась: а какая? в чем? – никто не знал. Счастливый период борьбы с врагом, когда перевес был на нашей стороне, во всяком случае, кончился. Это понимал каждый.

Говорят, агент власти, заправляющий церковными делами, (*) по поводу смерти Патриарха был в неописуемом восторге. Примчавшись к телу только что усопшего, он потирал руки и, с трудом сдерживая радость, говорил: «Хороший был старик … Надо похоронить поторжественней…»

После похорон он призвал к себе в ГПУ двух митрополитов и вручил им так называемое «предсмертное завещание» – послание Патриарха со всякими его обещаниями в пользу власти. Митрополитам предложено было свезти текст в редакцию газеты для напечатания, что они и сделали. Но никто из духовных лиц, окружавших Патриарха, не был свидетелем того, чтобы Патриарх подписывал эту бумагу, хотя проект «завещания», предложенный властью, долго лежал на столе у Патриарха и был взят агентом власти уже после его смерти.

Недолго управлял Местоблюститель патриаршего Престола Митрополит Пётр.[6] Он твердо знал, что никакие уступки с его стороны не подкупят власти. Власть всё берет и ничего не дает, как говорил это и Патриарх. Поэтому всякие предложения агента власти Митрополит Пётр прямо отвергал и запросто выпроваживал его из своих покоев. Митрополит Пётр, например, говорил агенту так: «Вы всё лжете. Ничего не дадите, а только обещаете. А теперь потрудитесь оставить комнату: у нас будет заседание».

Такого неподатливого главу Церкви и такое свое отстранение от церковных дел озлобленный враг долго терпеть не мог: Митрополит Пётр был заключен в тюрьму. Появился новый его заместитель – Митрополит Сергий. Митрополит Пётр, зная, что ему недолго быть на свободе, предусмотрительно назначил себе заместителя. Церковь не осталась без управления.

2.

В конце лета 1925 года, то есть, приблизительно через полгода после смерти Патриарха (Митрополит Пётр уже находился в заключении), соузник наш по Соловецкому лагерю Архиепископ Иларион (*) вдруг неожиданно был изъят из нашей среды и отправлен в Ярославскую тюрьму. Мы понимали, что делается это по каким-то соображениям антицерковной политики. Весною 1926 года Архиепископ Иларион опять был с нами. Тюремные новости касались исключительно его разговоров с агентом власти, вершителем судеб Церкви, посещавшим его в тюрьме.

Агент склонял Архиепископа присоединиться к новому, так называемому григорьевскому расколу, который ГПУ (*) учинило по всем правилам обновленческого раскола: нашло недовольных митрополитом Петром, как прежде Патриархом, и, заключив Митрополита в тюрьму, попыталось передать возглавление Церкви в руки Архиепископа Григория и его Высшего Церковного Совета. Но у Церкви в тот момент оказался свой законный епископ – Митрополит Сергий. Видимо, агент хотел переходом в раскол такого популярного архиерея, как Архиепископ Иларион, с одной стороны, дискредитировать его в глазах большей части масс, а с другой – усилить григорьевский раскол новыми силами, ибо за Архиепископом Иларионом многие могли бы и пойти.

Архиепископ Иларион ответил агенту, что церковные каноны не позволяют ему признать в Церкви самочинной захватнической власти Григория. Тогда агент сказал с угрозою: «Ну, подождите: я вам дам вашего, и если вы его не признаете, то тогда уже пощады не будет».

На всех многочисленных слушателей нашего докладчика эта фраза агента произвела большое впечатление и, конечно, встревожила нас. Что это могло значить? Он даст нам нашего, то есть не канонического ли законного архиерея, но такого, которому мы, может быть, тоже на пожелаем подчиниться? Тогда, естественно, пощады нам не будет от власти. Но откуда же будет такой архиерей? И что он сделает? Наши рассуждения о планах агента на этот раз нам ничего не давали, хотя мы весьма привыкли к тактике ГПУ: свое дело там делали лучше, чем мы – свое.

Весною 1927 года, после того, как кончилось мое трехлетнее сидение в Соловецком лагере, и я продолжал отбывать наказание в ссылке, в Зырянском крае, мы, ссыльные, получило –письмо с весьма важными сообщениями. Митрополит Сергий имел многозначительную беседу с агентом ГПУ. Агент жаловался на то, что союз с обновленцами власти ничего не дал, а союз с Православной Церковью до сего дня не налажен.. Митрополит со своей стороны сетовал, что Церковь до сего времени не имеет легального центрального управления. В общем, обе стороны установили, что существующие отношения Церкви и государства невыгодны для них. Тогда агент предложил условия, с принятием и осуществлением которых церковное управление получит легализацию, свой журнал и прочие свободы. Митрополит должен был организовать при себе коллегию для управления или Синод; все дела канцелярии Синода всегда должны быть открыты для агентов ГПУ; митрополит должен издать послание к Русской Церкви, соответствующее новому курсу ея жизни, и должен обратиться к заграничной Русской Церкви с предложением прекратить противосоветсткую пропаганду и дать обязательство в лояльности советской власти. Митрополит на все эти условия согласился.

Судя по внешности, во всех этих условиях ничего особенного не было. Требования эти вполне естественны для государства, а если ещё сравнить первые пункты этого договора с практикой Церкви во времена царской власти, то ничего нового и совсем не было.[7] Однако такова была только внешность договора, сущность же его была весьма печальна для Церкви, если не сказать сразу, ужасна. Мы эту сущность отлично понимали. Все эти условия так или иначе (и не раз) ставились и Патриарху, и его преемникам, но до сего времени отклонялись ими. Согласиться на эти условия – означало сдать власть над Церковью в руки ГПУ, в руки безбожников. Учреждения Синода, которого почти не было в последнее время при Патриархе и уже совсем не было при Митрополитах Петре и Сергии, ГПУ добивалось теперь для того, чтобы всегда иметь в церковном управлении своего человека, участника всех дел, доносчика и проводника заданий ГПУ. Это нам уже было известно из практики Синода при Патриархе. Частые аресты и долгое заключение архиереев не позволяли иметь правильный по закону состав Синода, а составлять его из лиц случайно пребывающих на свободе, а то и (ещё хуже) далеко не случайно, заставляло Митрополита Петра сознательно избегать созыва Синода. Единоличное управление при Митрополите Петре и первое время при Митрополите Сергии, которые советовались о текущих делах, с кем хотели, или имели возможность существовать без особого постоянного учреждения, спасало от вмешательства безбожной власти в дела Церкви. Гарантировать себя от неожиданных выступлений первоиерарха, связать его волю, ограничить её и, главное, направить её по известному руслу ГПУ могло только через Синод, состав которого сама жизнь заставляла иметь только из лиц, угодных ГПУ. Далее, контроль над канцелярией патриаршего управления означал, что эта канцелярия будет служить политическому сыску, а также волей-неволей и доносу на всех и на всё, что может показаться неблагонадежным для нашей болезненно подозрительной и вечно борющейся за свое существование власти. Назначение же епископов на кафедры и лишение их таковых безраздельно попадало в руки ГПУ. Податливые, сговорчивые, слабые архиереи получали епархии, а умные, деятельные, душевно стойкие, просто проповедники и защитники религии будут их лишены. Это так очевидно. На то ГПУ и есть ГПУ, то есть Государственное Политическое Управление, чтобы и здесь выполнять политику государства в отношении к религии: ослаблять и уничтожать религию. Что касается нашего отношения к заграничной русской Церкви, то этим вопросом не раз испытывалось наше церковное Управление, и тот же Митрополит Сергий уже не раз отвечал властям, что фактически заграничная русская Церковь не подчинена Москве, и представители её не подлежат осуждению за ту или иную свою деятельность, так как не могут и явиться на суд, что требуется по церковному закону. Но, конечно же, власть понимала это так, что церковник желают дать свободу эмигрантам заниматься контрреволюцией и этому их делу всегда искренне сочувствуют, а потому этой формулой желают отделаться от щекотливого вопроса, хотят остаться одновременно и контрреволюционерами и людьми политически благонадежными в глазах новой власти, в общем, занимаются дипломатией. Власть определенно требовала категорически осудить зарубежную контрреволюцию. Но на этом вопросе не только нас выявляла: мы для неё – уже ничтожество, мы -в её руках, и нашей контрреволюции она не боится. Власть преследовала через Церковь свои политические цели и, требуя от нас отречения от одной политики, заставляла служить другой.[8] Для людей, желающих отречься от всякой политики, соглашаться на требования власти, хотя и под угрозой обвинения в контрреволюции, не следовало. Однако если церковное управление хотело не на словах, а на деле отстранить от себя такое обвинение, оно должно было определенно осудить церковную контрреволюцию. Митрополит Сергий на это соглашался. Каково будет послание Митрополита Сергия к Церкви, мы отлично представляли. Этих посланий столько было, и его послание будет не лучше, чем обновленческие. Впереди – ложь, стыд и позор наш. И всё это ради чего? Ради легализации. Власть соблазнила Митрополита Сергия легализацией. Оказывается, Церковь с многомиллионным составом членов существовала а нелегальном положении, вне закона., при советской власти в то время уже почти десять лет, и власть этому беззаконию попускала, его не только терпела, но с Церковью считалась и за её голосом признавала силу, её склоняла на свою сторону. Но что нам эта легализация?! Лучше того, чем без легализации, с легализацией не будет, а хуже теперь будет: слишком велика цена, за которую легализация покупается.

Так рассуждали мы, ссыльные, при первых известиях о договоре между нашим митрополитом и агентом ГПУ месяца за три-четыре раньше появления послания Митрополита Сергия к русской Церкви и, так сказать, явного выполнения этого тайного договора. Эти наши сведения практически нам мало помогли: мы не знали, что делать. Проявить те или иные свои отношения к Митрополиту Сергию мы не имели права, так как он ничего ещё не сделал. Надо было сидеть и ждать, что будет. Я ограничился извещением о происшедшем всех, кого можно.

Итак, ко времени такого выступления Митрополита Сергия слишком много уже было пережито и продумано всей Церковью, чтобы иметь к его выступлению какое-нибудь другое отношение, кроме отрицательного… Но остановимся на наших опытах и наблюдениях церковной жизни, и волей-неволей на моих личных впечатлениях, прежде всего.

Я старался быть аполитичным. Я увлечен был первохристианским идеалом.[9] Я считал, что мы твердо должны стоять только за Церковь и веру, отказываясь от всякой политики, и страдать от гонений власти только невинно, ибо обвинения в контрреволюции, хотя и должны быть, но они должны быть всегда ложными, несправедливыми. Я считал обязательным для себя и для всех твердо всегда помнить, что враг имеет целью уничтожить Церковь, поэтому страдания за Церковь неизбежны, и всякие соглашения с властью есть попытка избежать страданий, есть измена Церкви, есть падение в сети большевицкого соблазна. Твердость, непримиримость, бескомпромиссная борьба за Церковь с врагами ея – вот наше дело.

Когда вырабатывалось так называемое «послание соловецких епископов», которое было написано не без надежды на какое-то соглашение с властью, но, правда, без ущерба для Церкви, с сохранением ея достоинства,[10] вслед за прочтением проекта этого послания читал и я свой проект. Соловецкое послание предусматривает отказ власти идти на указанные ею условия примирения с Церковью и приемлет дальнейший путь страданий. В моем проекте послания от лица Первоиерарха к власти всесторонне устанавливается перед властью факт её открытого гонения на Церковь; факт, ею отрицаемый всегда. Церковный же народ, поставленный об этом в полную известность, благословляется принять невинные страдания свои за веру даже до смерти. То есть открываются глаза всех на правду положения, на бесполезность всех попыток примирения, на всю работу власти по уничтожению религии. Всё уже так ясно, что довольно играть в прятки с властью. Надо предупредить народ, разоблачить обман власти о какой-то свободе религии в России и, сделав свое дело, страдать, идти прямо на страдания. Мне казалось, что такой твердый, независимый голос епископов только и может повлиять на саму власть, ибо она совершенно не выносит моральной силы и ей только одной ещё может сделать уступки, хотя и временные; власть боится делать из врагов своих героев духа, мучеников. Конечно, мне рисовались и такие последствия этого послания: большевики пришли бы в ярость, подняли бы шум вокруг какого-то контрреволюционного заговора епископов, и дело могло бы дойти до крови. Но как иначе в этих обстоятельствах выполняется долг, лежащий таким бременем на плечах у каждого пастыря я не представлял. Хотя и не мое дело заботиться о целом народе, с меня довольно и маленького прихода, который мне поручен, но если меня не поставят на верный путь мой Первоиерарх и мои епископы, как и куда я пойду? Они меня своей линией поведение могут тревожить. Разве молчали о своих мнениях простые священники монахи в тяжелые моменты борьбы церковной? Если автор «соловецкого послания» и не имел той ответственности перед Церковью, какую имел я, то дерзнул и я говорить высокому и авторитетному, хотя и немногочисленному, собранию заключенных архипастырей, ученых богословов и пастырей.

Когда чтение проекта послания было мною закончено, один епископ сказал мне: «По вашему, умирать – так с музыкой… видна казачья кровь… при том же это не обращение к правительству, а обращение через голову правительства к народу».

Должен признать, что суждение это было по существу моего доклада, с полным пониманием его содержания, смысла духа, даже результатов. Возражение же прочих моих слушателей были по форме, вроде того, что «это не послание, а журнальная статья», «для послания слишком длинно» и прочие. Архиепископ Иларион сказал слово о том, что в этой «энциклопедии церковных вопросов», как он мой проект назвал, «нет ничего нового». Нужно заметить, что сам Владыка Иларион никаких проектов не сочинял. Только что прочитанный проект соловецкого послания он рассматривает как апологию (подобно первовековым), предназначенную для распространения в народе, как литературное произведение, не имеющее того практического значения, которое предполагалось его содержанием: установить нормальные отношения Церкви с властью. В то, что таковые отношения будут установлены, он совершенно не верил. На мой проект он тоже посмотрел, как на какое-то исследование положения церковных дел в советской России, в котором для него, конечно, ничего нового не было. Всё было верно и ясно, но не ново.

Итак, мой проект был не только не принят, но оказался совсем не нужным и излишним. Суть моего доклада совершенно была чужда сознанию всех моих слушателей, разве за исключением одного, который хотя и понял в чём дело, но не принял и не согласился. Самый тон, решительность выступления для них невозможны. Никто к таким выступлениям нравственно не готовился. Мой проект не соответствовал потребностям момента. Большинство расположено вести переговоры с властью в надежде на благополучный исход их. Они полагают, что умирать не придется, этого никто и не требует, обойдется и без этого. Вообще, по поводу смертельной борьбы за веру они ничего не полагают. По-моему, это был сон в момент надвигающейся на Церковь опасности. Неужели они уверены, что будет толк от их переговоров с властью? Власть требует от нас безусловной сдачи всех наших позиций на её волю и милость, она не потерпит с нашей стороны никаких условий и договоров. Это – такая азбука! Мой проект не подошел, не практичен, а надежда на соглашение – практична?!

Так я размышлял и раскрывал свое огорченное сердце пред Богом, идя из соловецкого монастырского кремля (где расположен главный лагерь заключенных и где проходили наши беседы) на Филимонову тоню, находившуюся в семи верстах от лагеря, на берегу одного заливчика Белого моря. Здесь я был вместе с Архиепископом Иларионом, ещё двумя епископами, несколькими священниками, сетевязальщиком и рыбаком.

Кстати сказать, об этой нашей работе Архиепископ Иларион часто говорил переложением слов стихиры на Троицын день: «Вся подает Дух Святый»: прежде – «рыбари богословцы показа», а теперь наоборот – «богословцы рыбари показа».

Конечно, уверенность в правильности собственных мыслей приходила не сразу, не без колебаний и сомнений. Может быть, я ошибаюсь. Пожалуй, от моего послания «музыки» или шума было много. Но если крики толпы – «распни Его!» – есть тоже своего рода музыка, то не плохо умирать под такую музыку. Но мы спим, мы не готовимся к Голгофе, а когда станут отнимать у нас Господа, то, может быть, сами разбежимся от страха Его креста.

Если моего послания власти не надо предлагать – оно не годится и по форме, и как вызов, бросаемый в лицо власти, – то, как же сбросить этот сон и как разбудить народ церковный, который тоже надеется, что ещё можно договориться с властью, и она даст Церкви свободу? Если этого нельзя сказать, то тогда надо совсем замолчать, демонстративно прекратить всякие переговоры с властью, не отвечать на вопросы, подчеркнуть бесполезность всяких разговоров, как Христос на суде: разговоры – проформа, участь предрешена, пусть делают, что хотят. (*)

О своих соузниках, церковных людях, я должен заметить, что подавляющее большинство из них были люди, безусловно, честные самоотверженные и не случайно попавшие в тюрьму, каковые тоже иногда бывали. Никто из них не думал что-либо сдавать врагу. В этом смысле отражает общее настроение и соловецкое послание. Если бы нужно было для пользы Церкви сидеть в лагере принудительных работ ещё и ещё, то думаю, что никто бы из них не отказался. Но враг, делая свою политику, вступал в беседу, звал на соглашения и уступки; все, хотя и знали, что враг – обманщик, но увлекались игрой в политику[11] и вместо готовых прямых ответов «да» или «нет» (Мф. 5:37 – прим. ред.), пытались оттянуть время и придумать что-нибудь такое, что бы было ни «да», ни «нет». Решительного шага боялись сделать в отношении к власти, ибо власть сама всегда избегала решительных шагов в отношении Церкви и вела дело ликвидации её исподволь.

В общем, такое настроение было даже у лучших людей.[12] Итак, опасность подкрадывалась в виде игры в политику с властью, которая этого и хотела.

Архиепископ Иларион, например, в ярославской тюрьме, прямо укоряя агента власти за нелепый союз власти с обновленцами, в то же время, можно сказать безсознательно подавал ему мысль, что не лучше ли заключить союз с Православной Церковью и поддержать её. Тогда-де, мол, и настоящая, по крайней мере, авторитетная Церковь поддержит советскую власть.

Таковы наблюдения, связанные с личными моими отношениями в той среде, которую можно считать лучшею в Церкви.

Все мы правду нашего положения знали, но практических выводов из неё сделать не умели, и всё думали, что как-то само собой всё выйдет, как надо. Но, безусловно, и коварство врага путало наши выводы, лишало их решимости.

Враг много раз соблазнял. Он уверял, что и при советской власти Церковь существовать может. Это как будто даже обеспечено советским государственным законом. Всё зависит от нас самих. Кажется, уступи только, сделай то немногое, что власть требует от тебя, и Церковь начнет спокойное и свободное существование, как это было прежде. И как было в начале не пойматься на этот обман?! Через какие печальные опыты надо было убедиться, что государственная власть не только не может исполнять своих обещаний, но что ложь и обман входят в систему, в постоянный порядок государственного управления? Никогда не предполагалось, что такими хитростями власть добивается своих целей. Власть лгала и обманывала, требовала от Церкви уступок, много за это обещала и не только ничего не давала, но и преследовала её, вела к уничтожению.

Как было не поверить закону, охранявшему права религии? И Патриарх подкреплял сдачу своих позиций мыслью, что у власти есть закон. И се мы сначала надеялись, что будем жить, преодолев какие-то наши недоразумения с властью. Но потом поняли, что советский закон есть форма, за коей власть скрывает такие цели, которым всё приносится в жертву. Власть никогда не считает своим долгом исполнять свой закон, когда находит его неудобным.(*) Для неё он – вовсе не святыня. Она себя никаким законом не связывает. Но нужно было долгое время, чтобы предрассудок всякой веры в советскую власть отпал. Даже в соловецких наших беседах нужно было вести борьбу с верою в советскую власть среди своих собратий, хотя подавляющее большинство давно «прозрело».

Архиепископ Иларион говорил: «Я человек неверующий (разумеется, в советскую власть)». И на всякие доводы ученых юристов любил декламировать басню Крылова «Волк и ягненок»… Характеристика отношений церковников и большевицкой власти в этой басне дана верная. Власти не верят никаким нашим заявлениям о верноподданических чувствах. У власти своя логика – «религия нам вредна, она по существу контрреволюционна, и вас, поддерживающих религию в народе, мы ненавидим и тесним, и желаем вас уничтожить; поэтому, конечно, и вы нас ненавидите и всегда желаете нашего падения и при всяком удобном случае будете – против нас». Говоря словами Волка из басни:

Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,

Вы все мне зла хотите,

И если можете, то мне всегда вредите;

Но я с тобой за их разделаюсь грехи…

За контрреволюционную сущность религии и за контрреволюционные грехи наших собратьев он и «разделывается» с нами…

Все это было бы смешно, если бы не было так горько.

Но мало было не верить в закон и правду власти. Из этого надо было делать и выводы. У врага достаточно духовной стойкости и определенности – точно то же нужно и в борьбе с ним. Колебания и дипломатию он оставляет в удел нам и даже вызывает на них, и содействует им, а сам твердо стремиться к цели. И, в конце концов, с таким врагом не останешься между двух стульев: непременно посадит или на то, или на другое. Враг все время вынуждает на решительные поступки по отношению к нему.

Любопытно, например, то, что нас, церковников, советская власть наделяет всех равными сроками наказания. Архиепископу Илариону, потрудившемуся около Патриарха в Москве и наносившему тяжелые удары безбожию и обновленческому расколу, безусловно, ставшему величиною в общероссийском масштабе, и почти юноше, иеромонаху из Казани, у которого все преступление состояло в том, что он с диакона-обновленца снял орарь и не позволил ему с собою служить, были даны равные сроки наказания – три года. Архиепископ находил в этом факте предмет для своего духовного веселья. Большевицкая власть, по его мнению, по-своему подражала Богу. «Любочестив бо сый Владыка, – говорил он, прекрасно на память, пасхальными словами святителя Иоанна Златоуста, – примелет последнего якоже и перваго: упокоевает в единонадесятый час пришедшего, якоже делавшаго от перваго часа. И последнего милует, и первому угождает, и оному дает, и сему дарует. И дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит».

Воистину так. Для большевицкой власти важны не только деяния; она ищет контрреволюцию в намерениях, в мыслях.[13] Сидели в заключении с теми же сроками священники и архиереи-дипломаты, которые не пошли в обновленчество, но ни одного слова не сказали против него, не произнесли на него решительного суда пред народом, не помогли ни в чем колеблющимся, не защищали от него паствы. Признаться, совесть была удовлетворена карою тем, кто уклонился под разными предлогами от исполнения своего долга быть светом и стоять на свещнике, чтобы светить всем … Но зато батюшки, мало сделавшие, искренне жалели об этом. Можно было сделать больше. Ведь всё равно сидеть три года. Счастлив казался тот, кто потрудился во всю меру своих сил, со всею решительностью. Больше других он не пострадал, пользы принес много, и нравственное удовлетворение и покой имел в самой тюрьме.

Итак, в этом заключался вывод для нас относительно нашего поведения в борьбе с таким врагом Церкви, как большевицкая власть. Если всякий, кто не с нею хотя бы только в мыслях, тот уже против неё, так чего же скрывать свои мысли и обнаруживать их в деяниях совсем не политических, а в наших, церковных?!

Из опыта обновленцев было очевидно, что компромиссы были напрасны, бесполезны, гибельны. Единственно, за что обновленцы, может быть, заслуживают некоторого снисхождения, так это за то, что они вначале искренно хотели достигнуть свободы Церкви в советских условиях. Они «спасали Церковь», которую, по их мнению, Патриарх Тихон своим разрывом и борьбой с властью завел в тупик, поставил в безвыходное положение. Так страдать Церкви, как она страдал до мая 1922 года, когда возникло обновленчество, по их мнению, нельзя было. Они, великие и умные люди, как они тогда о себе думали, пошли на мир, на соглашение с властью. Но им пришлось открыто заявить, что, отрекаясь от политики, они должны будут бороться с контрреволюцией в Церкви и взять на себя обязанности сыска и доноса, политического обвинения на собратьев.[14] Такою дорогою ценою предательства и продажи своих братьев, принесением в жертву самого Патриарха, они принуждены были покупать право существования Церкви. Не было таких слов лжи и обмана, которых бы они не сказали своим и чужым в угоду власти. Но всё оказалось напрасным. Страдать Церковь не перестала, из тупика она не вышла. Обновленцы имели временную относительную свободу, которая была дана им для обмана братий, что будто бы и в самом деле Церковь может существовать в советских условиях. (*) Свободы была дана такая, чтобы ни в какой мере не затормозить всех антирелигиозных мероприятий власти. Иметь некоторое время видимость свободы, а затем потерять всё с теми, кто оставался верным Церкви, не изменял ей! Чего добились? Стоило и такою ценою искать таких результатов? Такие тяжкие раны Церкви, и такое безчестие, такой позор себе самим! Обновленчество своей историей ниспровергло, осудило себя и оправдало честный и прямой путь. Союз с властью принес и обновленцам полное разочарование. Они лишились всего, чего лишились и православные: у них храмы отбираются, их епископам и священникам негде жить. Итак, напрасные жертвы и напрасные потери.

Но этого мало. Власть издевается, глумится над нами. Тайно она нас заставляет и научает говорить и делать то, что ей угодно и дает сои обещания, а получив желаемое, явно и открыто, слух всем заявляет, что советская власть не только ни в какой Церкви не нуждается, ни в «живой», ни в «мертвой», но она и «по векселям не платит», выдаваемым ей церковникам. Власть делает вид, что вы сами, добровольно, по собственному почину сделали этот шаг в отношении к ней, который ей вовсе не нужен, и она вам за это ничего не заплатит. Так большевицкая власть кривляется перед своим народом и целым мiром, разыгрывая комедию, в которой действующим лицом делает Церковь на позор и унижение её. Облачает Церковь в карикатурные, смешные одежды и смеется над нею вдосталь и ем сильнее бьет её. Но при этом, как вам ни больно, власть заставляет вас улыбаться …

Власть больше всего боится моральной силы, и хотя делает мучеников, но делать-то их никак не хочет, потому что они возбуждают и питают контрреволюцию, противление власти в народе, потому что они есть лучшая пропаганда против неё. На до было убивать людей не физически только, но и морально прежде всего. Склонить на примирение и соглашение с собою, безбожником, было лучшим средством у власти, чтобы уронить в глазах народа, дискредитировать известного героя и мученика, человека, сидевшего в тюрьме, ничего не уступавшего и авторитетного в глазах народа.

Склоняя в раскол Архиепископа Илариона в ярославской тюрьме, агент ГПУ говорил ему: «Вас Москва любит, вас Москва ждет …» Но когда Архиепископ Иларион остался непреклонен и обнаружил понимание замыслов ГПУ, то агент изменился: «А сколько Вы имеет срока в Соловках? Три года?! Для Илариона – три года! Так мало?!»

Однако Архиепископ Иларион в последнем случае не был соблазнен агентом власти поехать из тюрьмы к «любящим» и «ждущим», ни испуган новым сроком лагерных принудительных работ. Пусть там «любят» и «ждут». Но если власть хочет вас отпустить к любящим, то значит, там с этого времени перестанут вас любить. В таком скверном виде власть вас выпускает. Не ищет же она вам и всей Церкви добра! В самом деле, нужно ли ей, чтобы епископ встретился снова со своим народом, и народ бы получил полноту утешения и подкрепления в своей борьбе за веру? Это же в корне противоречит целям власти, стремящейся не созидать, а уничтожать Церковь и религию. Зачем верить лжи и лицемерию нашей власти? Нужно только понимать её замыслы.

Пусть ГПУ совершенно не выносит большого понимания вещей у своих подследственных, тем более нельзя отказываться от этого понимания. На допросах ведутся разговоры на общие темы и даже затеваются религиозные диспуты. Если обнаружатся ваш ум и познания, уже не говоря о рассуждениях о действиях властей, то вы оказываетесь определенно вредным человеком. Счастлив только тот, кто умеет притворяться глупеньким, не умеет ни на что ответить, не так, как я, несчастный, который сразу не выдержал и вступил со следователем в религиозный диспут. Митрополит Казанский Кирилл за годы своей бесконечной ссылки имел недели две свободы в самой Москве. Агент ГПУ требовал от него повлиять на Патриарха или по вопросу об ответе Архиепископу Кентерберийскому, или по ещё какому-то поводу, не помню. Митрополит несколько раз отмалчивался на приставания агента, но, наконец, сказал ему: «Ну и умный же Вы человек …»

Взбешенный агент дал Митрополиту Кириллу только полчаса на сборы. Митрополита отправили сначала в Усть-Сысольск, а затем, весною 1925 года, в лесные дебри, причем две недели продолжалось путешествие на реке в лодке. Митрополиту не давали есть, оставляли спать на холоде, вне лесных изб, в которых чекисты сами ночевали, дергали его за бороду и издевались над ним так, что Митрополит стал просить себе смерти. Более года прожил он владычеством коммуниста в лесу, где было только две охотничьи избы.

Итак, горе и Митрополиту Кириллу, и Архиепископу Илариону, да и всякому, кто понимал замыслы власти и от этого понимания не мог и не умел отказаться.

Архиепископ Иларион, передав нам свой разговор с чекистом, выразил уверенность, что ему освобождения не придется увидать, хотя время окончания срока его заключения приближалось. Действительно, к концу первого трехлетия он получил ещё добавление, или «довесок», как выражаются в советских тюрьмах, в три года, причем в качестве нового обвинения было предъявлено, конечно, для проформы, – «разглашение государственных тайн», то есть разглашение всего многозначительного разговора его с агентом в ярославской тюрьме. ГПУ подслушало все его рассказы в лагере, а Иларион, правда, и не стеснялся говорить об этом, но даже описать для всего свободного внелагерного мiра, в виде диалога двух каких-то лиц, часть своего разговора с агентом. Обвинение, конечно, нелепое, потому что Архиепископ Иларион – не сотрудник ГПУ, никакие служебные тайны ему не могли доверяться и, наконец, подписку на разглашать сказанного ему, как это часто практикуется на допросах в ГПУ, он не давал.

Обычно, если в ГПУ вам предлагают секретное сотрудничество, а вы его отклоняете, то берется подписка о неразглашении сделанного вам предложения. Вы таким уклонением характеризуете себя «неисправимым» и осуждаете на дальнейшее преследование власти без всякого снисхождения. По поводу этих гнусных предложений власти среди своей братии заключенных и ссыльных всегда ведутся шутливые разговоры, потому что редко кому эти предложения не делались. Если дано согласие на сотрудничество, то тоже берется подписка о принятии на себя этих обязанностей, и как-нибудь наедине ваш друг или хороший знакомый с ужасом признается вам, что под давлением разных обстоятельств он дал подписку в том, что «как честный гражданин советской республики» (так эта записка начинается) обязывается доносить обо всяком случае контрреволюции, где его ни встретит. Но каково же бывало увидеть на Соловках, например, батюшку, отбывающего наказание по очень странной церковной статье Уголовного Кодекса: «невыполнение договора»! Подумаешь, что он взялся за поставку дров для какого-нибудь советского учреждения, но их не поставил и авансы растратил. Нет. Оказывается, он, по честности своей, за несколько месяцев своего секретного сотрудничества в ГПУ не дал ни одного доноса и тюрьмы не избежал, хотя ради этого в свое время и подписывал договор с ГПУ.

Итак, опять-таки напрашивается естественный простой вывод: честный и прямой путь был единственно правильным путем нашим. Решимость сидеть в тюрьмах и ссылках и ничего не уступать власти – в наших силах и возможностях. И это, кажется, все, что от нас в данный момент требовалось. Власть только манит нас из тюрьмы, но на свободе нам готовит смерть, ибо преследует свою конечную цель – уничтожить Церковь нашу, как и всякую религию. Власть добивается, чтобы мы, прежде чем умереть, быть уничтоженными, потеряли бы собственное достоинство, стали безчестными людьми и умирали уже с презрением к себе. Разумею смерть нашу, смерть людей, оставленных жить, в конечном итоге, без храма, без богослужения, без народа, без общественной молитвы.

Мы должны сопротивляться власти, её обещаниям не верить и умирать в борьбе с нею. Так я полагал. Таковы, в общем, опыты и наблюдения, определявшие отрицательное отношение к соглашению Митрополита Сергия с властью и других многих.[15]

В центральном ГПУ в Москве, в так называемо «собачнике», то есть в маленькой комнатке, куда бросают только что арестованных впредь до сортировки и где бывает так тесно, ято я ровно сутки простоял, не сдвигаясь с места, я прочитал на стене выцарапанные кем-то «золотые правила для заключенных», где, между прочим, было и такое: «не верь своему следователю». Правило золотое. Большевицкая власть – всегда в роли следователя, и Митрополиту Сергию, вступавшему в переговоры с властью и в свое время прошедшему тюремную школу, надо было бы это правило знать.

Если в игре в политику духовенства с большевицкой властью опасность для Церкви раньше только надвигалась, то теперь эта опасность пришла. Духовенство вместо прямого и открытого разрыва с богоборной властью ради своей веры, как это было в древности, во время гонений, попыталось теперь с властью договориться на почве обоюдного соглашения и уступок с нашей стороны. Игра в политику оказалась нам не по плечу. Политика как искусство – не нашего духа дело. Власть в этой игре выиграла, а мы сдались полностью.

Кто-то однажды при мне, в присутствии одного архиерея сказал, что, может быть, удастся и перехитрить власть, и мы дождемся, что власть сдастся и принуждена будет дать нам религиозную свободу. Епископ на это ответил: «Беса не перехитришь …»

Действительно состязаться в хитрости с людьми тьмы, старыми подпольщиками-партийцами уж никак не наше искусство. Надо было порвать всякую связь с ними, а если не порвали своевременно, то кончили тем, что связались с нею. Ещё давно, в начале соловецкого сидения, Архиепископ Иларион читал нам одно письмо, в котором женщины (по принятому у нас естественному и оригинальному шифру) рассказывали, как агент власти хвастал перед ними, что он «обведет всех наших архиереев вокруг своего пальца».

Агенты ГПУ от души хохотали, когда Митрополит Сергий хотел устроить свидание с Митрополитом Агафангелом вне стен ГПУ, где это свидание было назначено. Оба митрополита были на свободе, в Москве, но раньше, чем увидеться в ГПУ и в присутствии чекистов вести переговоры о правах своих на власть в Церкви (в связи с григорьевским расколом), встретиться не сумели. Над епископом, пытавшимся устроить эту встречу, они вдосталь смеялись, восклицая: «Ну и молодец! нас хоте перехитрить!» И дали ему три года ссылки. В общем, наши хитрости для них были забавны.

Но та хитрость, которая теперь была проделана ГПУ над нами, по своему масштабу превосходила все доселе бывшие опыты его над Церковью. Без преувеличения можно сказать, что вся Поместная Российская Православная Церковь оказалась пойманною в большевицкие сети. Как теперь выпрыгнуть из этих сетей? То обстоятельство, что Митрополит Сергий не только допустил ГПУ к контролю над Церковью, но именно к управлению ею, не служит основанием для непризнания власти в Церкви самого Митрополита Сергия, как мы не признавали власти обновленцев, за которыми стояло ГПУ. Да, но там были основания канонические, а здесь?.. Митрополит Сергий – законный наш архиерей, хранящий пока что в целости церковные каноны и догматы.[16] То, что ГПУ управляет Церковью и Митрополит Сергий ему подчинился, не будет официально объявлено, как не было объявлено и об обновленцах, хотя это было для всех вполне осязательно. В чем будем обвинять Митрополита Сергия? Официально ведь никто, кроме него, не будет управлять Церковью. Но обновленцев не признавать было легко: они совершили преступления против канонов. Это очень мешало ГПУ овладеть всею Церковью, портило его злую работу. Власть тогда отыскивала в нас контрреволюцию, но мы были неуязвимы: мы объявляли, что страдаем за Церковь, за ея каноны, попранные обновленчеством. Теперь ничего этого нет. Никаких оснований, кроме политических, кроме соглашения с властью Митрополита Сергия, для отделения от него не оставалось. Да и те надо иметь в явном виде; да и имея в явном виде, попробуйте теперь на признать Митрополита Сергия! оказывается при обновленчестве быть контрреволюционером было легко, ибо само же обновленчество своими противоцерковными деяниями позволило нам скрывать эту контрреволюцию, если можно назвать непризнание власти безбожников в Церкви контрреволюцией, а не борьбой за свою веру. Однако если власть была убеждена, что ссылкой на каноны церковники прикрывали свою контрреволюцию и не желали признать обновленцев только как ставленников ГПУ, то теперь она сделала новый опыт обнаружения церковный контрреволюции: она «дала нам нашего», канонического, который и будет работать целям власти, и будет наш. Пусть теперь кто-либо попытается его не послушать. Канонических причин для этого больше нет. Неповинующиеся ему будут доказанные, явные контрреволюционеры. Конечно, пощады таким не будет. Теперь мы все поняли: загадка, дано данная агентом власти, отгадана. Нас вывели, как говорится на чистую воду. Всю контрреволюцию нашу враг обещал скрыть, обнаружить, когда поставит нам нашего, канонического. И вот теперь это время настало. Бог видит, как мы искренно не желали быть контрреволюционерами, но как же помириться с властью безбожников в Церкви?! Мы пойманы, накрыты, попали как птицы в западню, ловко на нас расставленную.

Все наши бесконечные беседы и рассуждения на эту тему были нам бесполезны. Никто не знал, как мы выйдем из положения. Нас обошли, окружили. И мы были так сконфужены, как будто нас поймали на месте преступления.

Когда появилось послание Митрополита Сергия, в нашем зырянском ГПУ один чекист не удержал в себе злорадства и архиерею, пришедшему, по обычаю, расписываться в явочном листе, сказал: «А здорово подковырнул вас Сергий! ..»

Это было его буквальное выражение.

ГПУ накрыло нас и ликовало, и ожидало обнаружение неповиновения Митрополиту Сергию, то есть чистейшей воды контрреволюции.

Наше положение было до крайности тяжелым. При мысли о делах церковных ум был в недоумении, воля – в расслаблении, чувства – стыде и скорби.

3.

Ещё до послания первые шаги Митрополита Сергия в подчинении у ГПУ проявились в перемещении архиереев с их насиженных кафедр на другие. Большинство архиереев, если не были на своих кафедрах по много лет, то так много пережили вместе о своим народом тяжёлых скорбей, столько пострадали за его веру, что сроднились и соединились с ним неразрывными узами любви. Вообще же, перемещение с одного места на другое и устройство на новом месте не только для епископа, но и для священника представляет в советских условиях такие трудности, что все дорожат своим уголком, каков он ни есть, в ожидании более удобных времен, и только крайняя необходимость заставляет покидать эти свои углы. Из интересов же Церкви перевод архиерея с одной кафедры на другую в такое время, кажется, никак не вытекал, и всякие соображения по этому поводу были доступны только одному Митрополиту Сергию. Никто объяснить его действий не умел. Одно только очевидно было для всех, что сплоченность и любовь народа и пастыря совершенно невыносимы для ГПУ. Как их разъединить – для ГПУ всегда была задача, ибо через тюрьму и ссылку это совсем не достигалось. Теперь чисто законным церковным порядком эта связь прерывалась. Распоряжения митрополита Сергия о перемещениях произвели немалое волнение в Церкви. И паства, и архиереи протестовали. Митрополит выражал удивление, почему прежде, в старые времена, при перемещениях по приказу Синода никто не протестовал, а теперь вдруг такое неповиновение. Он пригрозил непокорным запрещением в священнослужении. Многие повиновались и поехали на новые кафедры, некоторые попросились за штат, на покой. Весьма немногие оставлены на прежних местах. Это – счастливый удел безвредных для ГПУ людей. Но никто не осмелился сказать Митрополиту правду о причине нежелания повиноваться его приказу: «Ты действуешь по указке ГПУ и на пользу безбожникам».[17] Да и не было достаточных оснований выступать с таким обличением. Формально Митрополит был прав. Все молчали и ждали дальнейшего. Митрополит же на этом деле произвел пробу сил своих и проверку епископата: кто окажет послушание сейчас, то принужден будет послушаться его и потом, в дальнейших его требованиях.[18]

Вскоре за этим последовало учреждение Синода при Митрополите и, наконец, появилось послание его к народу.[19]

Теперь можно было ожидать каких-либо выступлений против Митрополита.

Митрополит продолжал делать то, что приказывала власть: запретил поминовение по церквам заключенного духовенства (*), потому что власть может заключать в тюрьмы, разумеется, только контрреволюционеров, и поминовение их за богослужением есть политическая демонстрация; по тем же соображениям стали лишать кафедр заключенных архиереев, назначая на их места других, тогда как до сего времени на места заключенных посылались временные заместители, если не было в епархии своих викарных, которые несли обычно обязанности управления за отсутствующего; далее Митрополит приказал возносить за богослужением моление о властях, и, наконец, распорядился поминать за богослужением и себя после имени Митрополита Петра, которого, хотя и заключенного, нельзя было лишить его кафедры, чтобы не потерять всей Церкви из своего ведения.[20] Поминовением же имени Митрополита Сергия каждая приходская Церковь показывала, что она приняла его за главу и подчинилась всем его приказаниям… Непоминовение означало обратное. Как в свое время поминовение имени Патриарха за богослужением было признаком контрреволюционности данной церкви, так теперь, наоборот, непоминовение имени Митрополита Сергия могло означать контрреволюцию. Испытать Церковь можно было только этою последнюю мерою. Вот такая произошла перемена. Вот что означала легализация.

Вся церковь почувствовала, что Митрополит Сергий совершил преступление, что он сдал управление Церковью власти безбожников и действует, и будет продолжать действовать впредь под диктовку ГПУ. Митрополит получил огромное количество анонимных писем с протестами, обвинениями и оскорблениями. Вопрос и признании Митрополита Сергия был поставлен в православных приходах всей страны. От Белого моря и зырянских деревень и до Черного моря – на всем пути, который я в общем проехал перед побегом своим заграницу и лично сам в этом убедился. В Москве народ при встрече с Митрополитом не давал ему покоя.

Один из ближайших сотрудников Митрополита писал мне в Зырянский край: «Каждая баба считает своим долгом бросать Митрополиту Сергию оскорбления». Я ему отвечал: «Ведь у нас, у православных так: если и архиерей лжет, то и баба ему об этом в глаза скажет».

Некоторые священники и многие епископы явились сами к Митрополиту и высказывали ему в глаза резкие обличения. Другие епископы написали ему очень смелые протесты, в которых не только перечисляли пагубные для Церкви мероприятия его, но указали на вредность и безсмысленность самого союза Церкви с такою гражданскою властью. Однако в конечном результате весьма немногие архиереи решились выйти из подчинения Митрополиту Сергию и создать новый раскол.[21] Митрополит угрозою запрещения в священнослужении, по праву законного главы Церкви, привел большинство протестующих к повиновению. Хотя сладкому самообману наступающего мира с властью предались весьма немногие епископы (в каких обстоятельствах не найдешь таких оптимистов!), а подавляющее большинство, раз подчинившись Митрополиту, принуждено было тотчас защищать его от нападок протестующих собратий и народной массы, которая готова была вся, целиком, отойти от Митрополита, появись для этого общий для всей Церкви вождь. Но такового вождя не было, согласно с волею епископов и отдельных священников выходили из подчинения Митрополиту Сергию епархии и отдельные приходы.[22]

Епископы, защитники Митрополита, решили продолжать борьбу за каноны, полагая, что подчинение законному архиерею – выше всего.[23] За это боролись от начала с обновленцами, и теперь уже нечего было отступать. Надо же стоять до конца на своем пути. Они рассуждали так: надо сохранять единство Церкви. Новый раскол недопустим, и то, что он уже возник в лице отделившихся от Митрополита Сергия, есть новое великое горе. Деяниями Митрополита догматы и церковные каноны не повреждены, и нет достаточных оснований ему не подчиняться. Пусть Митрополит принимает грех на себя, это его дело, он будет отвечать за все на суде церковного Собора, который когда-нибудь будет, а мы его судить не можем. Мы должны исполнять то, что он приказывает, хотя это нам не нравится.[24]

«Пусть героический период борьбы Церкви за себя кончился, а начался период унижения, который должно тоже принять, – писал мне какую-то странную новую теорию один из ближайших сотрудников Митрополита Сергия. – Хотя это унижение возложил на нас наш первоиерарх, но идти на раскол с ним мы не можем»

Вот рассуждения, высказывающиеся везде: и устно, и письменно епископами, а за ними и священниками, решившими остаться с Митрополитом. Конечно, для укрепления веры в Церковь, в оправдание разных деяний Митрополита и в успокоение совести свое и чужой, приводились не только каноны, но и тексты Священного Писания? «Церкви врата ада не одолеют», «нет власти не от Бога», «Надо молиться за властей» и прочее тому подобное.[25]

Большим приобретением для Митрополита Сергия было то, что на поддержку ему стал Архиепископ Иларион.[26] Как человек авторитетный, он повлиял на многих и некоторых епископов успел возвратить к Митрополиту Сергию. Главный свидетель планов ГПУ по уловлению Церкви в большевицкие сети, он менее всех был склонен осудить первоиерарха за неполезные для Церкви поступки. Слишком хорошо ему были известны условия, в которых церковное управление работает, чтобы осудить его за ошибки.

Характеризовать как-нибудь подробнее все обманы, ложь, наглое безстыдство, омерзительное притворство и лицемерие, провокационные выходки и прочие подлости агентов власти даже Архиепископ Иларион не умел. Когда касался разговор отношения власти и церковного управления, то он говорил так: «Нет, друзья мои, ведь надо побыть в этой обстановке, хотя немного, а так не опишешь…» Посмотрев на слушателей и, как бы спрашивая нас, поверим ли мы ему или нет, он добавлял: «Это, воочию, сам сатана …»[27]

Архиепископ Иларион делал и сам ошибки; он тот, кто самоотверженно боролся с безбожием и церковным расколом, неустанно проповедовал против них в церквах, проводил блестящие публичные диспуты с представителями того и другого, организовывал отнятие храмов у обновленцев, свидетельствовал истину на допросах в самой тюрьме среди посулов и угроз (когда столько в такой обстановке пали, сдались). И вот он же именно был один из (двух) сторонников отречения Патриарха от власти. Настолько кратко, хотя и остро, занимал этот вопрос церковное управление и настолько быстро и сам Архиепископ Иларион сознал свою ошибку, что об этой его позиции далеко не все среди епископата знали. Не без его влияния, хотя и весьма на малое время, был заведен Патриархом совершенно несбыточный в Русской церкви новый стиль. Наконец, в той же ярославской тюрьме, агент ГПУ всё-таки сумел получить от него письмо к Митрополиту Сергию о том, чтобы последний не занимался каноническими прещениями по адресу григорьевцев. Григорьевцы, конечно, по этому поводу немало ликовали, а Архиепископ Иларион, возвратившись в Соловки, горько поскорбел. Часто прерывая какие-то свои мысли, он говорил нам вслух: «Вот, григорьевцы говорят, что «Иларион за нас», а Иларион опять в Соловках … вот как».

Если он сам попадал под влияние ГПУ и делал ошибки (*), о которых ему тяжело было потом и вспоминать, то не стал он и вообще производить какую-либо оценку действиям Митрополита Сергия, настаивая только на том, чтобы от него не отделялись. В Зырянском крае я получил от него письмо из Соловков, в котором он писал мне, что в соглашении Митрополита Сергия с властью не видит ничего особенного. Я понял его, потому что мне хорошо был известен и его принципиальный взгляд. К моему глубокому сожалению, Архиепископ Иларион рассуждал так, что отношения Церкви с властью регулируются практическим расчетом: как во времена татарского ига представители Церкви были послушны и покорны ханам, а когда нужно было, благословили и на свержение их ига, так и теперь.[28] Слышал это из уст Архиепископа не я один, но я немало возражал ему, полагая, что возводить в закон разные случаи истории не следует. У нас могут быть более принципиальные взгляды для руководства. Таким образом, ошибался ли Митрополит Сергий или поступал с практическим расчетом, Архиепископ Иларион не строго судил об отношениях главы Церкви с властью. И он был не прочь, для вида хотя, очиститься от политики. Самому Архиепископу Илариону приходилось читать лекции о совместимости христианства и социализма, когда агент ГПУ требовал от него доказать этим, что он не контрреволюционер. Правда, потом чекист ему говорил: «На любимые темы вы легко говорите, а вот здесь-то, как будто кто клещами вытягивал у вас слова …»[29]

Что же такое – соглашение Митрополита Сергия с властями: ошибка или практический расчет? Конечно, не ошибка. Ошибиться после стольких опытов было бы безумием. А если практический расчет, то почти что в смысле Архиепископа Илариона. Нельзя же сколько-нибудь верующему человеку желать искренно укрепления безбожной власти навсегда.

Митрополит Сергий у себя в покоях спрашивал обычно протестовавших против его деяний архиереев: «Скажите, что делать?». И архиереи, его собеседники, молчали. Положение трагическое. Они в его положении ничего не умели ему посоветовать. Сильное место Митрополита Сергия против всех, критиковавших и просто ругавших его, было то, что ничего положительного посоветовать ему никто не мог, ибо никто не знал, как жить и действовать в Церкви дальше. Сам Митрополит тоже знал только одно, что жить как-то надо и в советских условиях. Чтобы не сидеть дальше к власти между двух стульев и сказать, наконец, определенное «да» или «нет», нужно было или снова повернуть к первой анафеме на большевиков Патриарха Тихона, или идти на полное подчинение им. О первом он и помылить теперь не мог, оно сдано в архив и забыто безследно, осуждено самим Патриархом, который оставил ему другой путь. Соловецкого же послания Митрополит Сергий не читал. При обыске, в бытность его в Нижнем Новгороде, чекисты у него это послание нашли и Митрополит Сергий должен был признать, что видя, что оно длинное отложил его в сторону.(*) Конечно, после он его читал, и на него, видимо, ответил в своем послании фразою, что «только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество как наша Православная Церковь со всею Её организацией, может существовать спокойно, закрывшись от власти» (Цитата из «Декларации 1927 г.). Он – не мечтатель, он – человек жизненной практики, сталкивающийся непосредственно с нуждами Церкви в каждый момент. Настоятельная необходимость момента была – сохранить центральное церковное Управление. Благодаря неуступчивости первоиерарха, таковое Управление в сущности не существовало. Пока он сам сидел в тюрьме, будучи заместителем Митрополита Петра, то переменилось ещё несколько его заместителей, которые по очереди, один за другим садились в тюрьму. Временное отсутствие центрального Управления порождало расколы, которые фабриковало то же ГПУ, и уже сделало их два (обновленческий и григорьевский) именно в такие моменты безвластия. ГПУ возглавляло Церковь епископами, которые, сами обманутые, обманывали церковный народ и дробили его на части. Самому Митрополиту Сергию пришлось выдержать борьбу с григорьевским Управлением, попытавшимся возглавить Церковь вместо него после ареста Митрополита Петра. Конечно, он знал, что безбожники не прекратят своего дела гонения на религию и борьбы с Церковью, но пусть хотя временно, доколе существует Поместная Российская Православная Церковь, будет у неё и центральное Управление, сохраняющее её внутреннее единство. А там, авось, произойдет какая-либо перемена. Об этом главном приобретении Митрополит и извещает в своем послании, говоря, что «теперь наша Православная Церковь в Союзе имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление … Едва ли нужно объяснять значение и все последствия перемены, совершающейся таким образом, в положении нашей Православной Церкви, её духовенства, всех церковных деятелей и учреждений». (*)

Конечно, для нас, подавляющего большинства членов церковного клира, было, совершенно очевидным, что никаких таких перемен не произойдет, а что центральное церковное Управление существовать теперь будет, – этому мы верим, оно нужно ГПУ. Это будет единственное, первое и последнее наше приобретение. На свободу же Церкви надежды напрасны.

Итак, главная цель, ради которой принесены были Митрополитом Сергием все жертвы, – получение легального прочного церковного Управления – была достигнута. Кажется, удовлетворили великую насущную нужду Церкви. Но когда добились этой цели, тот она оказалась такою пустою, ненужною и ничтожною, что не стоила совсем принесенных жертв.

Церковное Управление, боявшееся безвластия в Церкви и ради спасения Церкви от самочиний и расколов попытавшееся сохранить себя, не только не спасло Церковь от нового раскола, но и само породило его, тогда как до сего времени расколы создавало ГПУ. Митрополит принужден был вновь спасать Церковь от раскола и бороться за её единство. Всею властью канонического первоиерарха он стал запрещать в священнослужении протестующих против его деяний епископов и священников.[30] Он пользуется безвыходностью положения своего епископата, который, идя всё время честным путем, не мог с ним согласиться, но, в то ж время, и не знал теперь, куда от него уйти. Митрополит Сергий первый из первоиерархов проявляет теперь всю силу своей власти. Он не только законный архиерей, но особенно законный, до него ещё не было такого законного, он – безошибочный папа, ему нельзя возражать под страхом прещения. Он спасает теперь единство Церкви своим правом насилия. Казалось, не лучше ли всем дать возможность выйти из под своего владычества и показать гражданской власти, сто совесть всего клира и народа не мирится с таким положением?! Но, подавляя эту совесть правами законного, он думает, что спасает Церковь он, а не Церковь спасает его. Однако, как он мог поступить иначе? Могло ли ГПУ позволить ему не использовать своих прав законного архиерея, когда оно на горьком опыте обновленцев узнало, что через беззаконников в Церкви ничего не сделаешь. Овладение волей законного – не было ли главною целью ГПУ?

Бедное церковное Управление под этим насилием своих прав скрывало, конечно, внутреннее моральное безсилие. Управление принуждено было от авторитетных архиереев собирать письменные признания себя и распространять их. Кажется, права на власть так безспорны, что снова доказывать их не стоило. Что было несомненно и в чем Патриаршее Управление раньше не нуждалось, то теперь вдруг стало сомнительным, и ему пришлось поступать по образцу обновленцев и григорьевцев. Патриаршее Управление не боялось слов врагов, ибо они были клевета и ложь, а теперь оно заколебалось, что-то такое наделало, от чего потеряло уверенность в себе.

Результаты соглашения Митрополита Сергия с ГПУ, как и следовало ожидать, были до крайности печальны. Все произошло так, как предполагалось. Синод Митрополита Сергия включил в свой состав, прежде всего, Митрополита Тверского, ныне Саратовского, Серафима (Александрова), который и остается безсменным членом этого Синода и поныне.[31] Это был злой гений Патриаршего Управления. Однажды в его отсутствие Патриарх устроил заседание епископов, на котором был возстановлен на своей кафедре один лишенный её епископ.(*) Прибывший Митрополит Серафим взял протокол этого постановления и снес его в ГПУ, отчего у Патриарха было много неприятных разговоров с агентом ГПУ. Одно дело о награждении одесских священников также через него стало известно ГПУ раньше, чем следовало. Архиепископ Иларион за неделю до своего ареста получил от него предупреждение в том смысле, что раз власть ему не доверяет, то нужно самому уйти от службы. ГПУ иногда рекомендует это тем, чей арест для него неудобен почему-то. Архиепископ Иларион своим отказом Митрополиту Серафиму определил себя на заключение, которое за сим и последовало.

Кстати сказать, такую ужасную роль – посредника в делах ГПУ – выполняли обычно впавшие в раскол епископы. Архиепископ Евдоким (Мещерский), обновленческий митрополит, в стенах ГПУ, понуждал Митрополита Новгородского Арсения перейти в обновленчество. Митрополит Арсений сказал ему, своему бывшему сослуживцу по Московской Академии: «Но ведь вы же знаете, что обновленчество беззаконно». – «Что поделаешь, если они требуют», – ответил Архиепископ Евдоким, кивая головой на дверь чекиста. Когда Митрополит Арсений остался непреклонен, Архиепископ Евдоким с гневом сказал ему: «Ну и сгнивайте в тюрьме!» И с этим покинул узника.

Другой епископ Борис (Рукин), склонял заключенного Епископа Амвросия (Смирнова) в григорьевский раскол. Разговор происходил почти в тех же выражениях и окончился злобою и угрозами несчастного раскольника.

Митрополит Серафим, много знающий и умный человек, избегал расколов, но избегал и тюрьмы, чтобы послужить, в конце концов, целям ГПУ, находясь в среде православных. Пребывания его под арестом были чрезвычайно кратки. Причины этого всем были понятны. Ещё во времена полной свободы Птариарха, однажды, после службы в церкви св. Тихона Амафунтского на Арбате в Москве, в которой я сослужил Митрополиту Серафиму, мне пришлось в разговоре с ним слышать из его уст порицания Патриарху за то, что тот не идет на соглашение с властью. Если это говорилось среди нас, среди своих, то что же говорилось перед чекистами и следователями?

Помню, когда Борис (Рукин), ещё в сане архимандрита, сидел со мною в Московском ГПУ и осуждал Патриарха вслух нас заключенных, то один из «светских» моих соузников сказал мне: «этот долго не просидит». Конечно, он быстро освободился, но оставался около Патриарха и даже вскоре сделался викарием Московским.

Роль Митрополита Серафима – на глазах всей Москвы. Ни одна Московская Церковь не приглашает его на богослужения. Народ его не выносит. За ним слава «митрополита Лубянского»(*), завсегдатая ГПУ. И без этого человека ничто не делается в Синоде Митрополита Сергия. За его политическую линию Митрополит Сергий его человеком «дальновидным». Этот человек, наконец, восторжествовал, достиг того, за что боролся, и нашел среду для приложения всех своих сил в Синоде Митрополита Сергия.

ГПУ получило желательный для себя Синод. Недаром Митрополит Пётр его боялся; он знал, кто ходил на свободе и кто попадёт в его Синод.

Уже будучи в бегстве с места ссылки и проезжая по России в поисках выхода к границе, я был у одного епархиального архиерея, старого знакомого по одному из мест моего заключения. Не желая тревожить его страхом за меня и за себя, хотя на несколько часов нашего общения, я ничего не сказал ему о своем положении беглеца, уже разыскиваемого ГПУ. Поэтому, узнав, что я не хочу занимать своего места в Москве, архиерей предложил мне у себя в епархии священническое место, предупредив по-дружески, что он мою кандидатуру должен представить в ГПУ. Уже не говорю, как это было некстати для моего положения, но и противно моей душе до омерзения. «Нет, из таких рук я священнического места никогда не приму», – сказал я.

 Оказывается, всякий раз списки кандидатов на вакантные места подаются архиереем в ГПУ, а оно уже избирает удобных для себя лиц. Эта новость сергиевского режима в Церкви, может быть, покажется сразу не так предосудительною, но надо же знать, каким принципом руководится ГПУ в выборе лиц на священнические места. Безчестного, порочного недостойного своего звания священника, того, который отгоняет народ от Церкви, убивает в нм религиозное чувство, архиерей безсилен удалить из прихода, потому что он имеет поддержку ГПУ, будучи и заведомым чекистом. ГПУ же осмеливается не только защищать такого от архиерея, но и требовать его назначения, если он без места. Всех сколько-нибудь деятельных, умных, честных, поддерживающих религиозные настроения в массах, ГПУ неумолимо продолжает устранять, будь они даже сергиевской ориентации. Большевики твердо помнят, чего они хотят, и добиваются своего.

Положение сотрудника ГПУ (ведь безобидная подписка быть «честным» гражданином и им, моим епископом, дана) совершенно невыносима для моего епископа и доставляет ему тяжкие нравственные страдания. Нервная система его расшатана, ночи он не спит, вызовы в ГПУ и разговоры там, хотя и являются весьма любезными и чуть ли не дружескими, совершенно убивают его, и он чувствует себя развалиною в молодые свои годы.

Я доказываю ему необходимость отделиться от Митрополита Сергия и, конечно, идти опять в тюрьму. Он говорит мне, что этим дела уже не поправишь. Ничего не изменится в создавшемся порядке. Бросить кафедру невозможно: народа жалко, народ у него ещё есть, и этот народ не знает, куда идти; остались храмы под знаком православных только сергиевские. Может быть, он уйдет за штат и заменит себя кем-либо, потому что далее исполнять распоряжения ГПУ у него нет уже сил.

Прежде епископы (кроме обновленческих и григорьевских) в ГПУ – чужие люди. Теперь они – свои там и почти что завсегдатаи. В некоторых местах сергиевские епископы пользуются полным доверием ГПУ. Так, например, в одном месте касса кафедрального собора по предложению ГПУ целиком находится в руках архиерея, вопреки всем советским правилам и обычаям, и приходской совет без его разрешения не может истратить ни одной копейки, его боится и с ним считается, зная, кто стоит за его спиной.

От одного архиерея, имя которого, как и многих других, не называю, ГПУ потребовало подать списки на всех монахов и монахинь города и епархии. Он подал такие списки, и тотчас все они поголовно были арестованы и сосланы в места ссылок. При этом само же ГПУ не постеснялось распространить слух, что оно здесь ни при чем, а виноват во всем архиерей, который подал на них списки. Конечно, это – клевета, но пособничество было действительно и со стороны архиерея.

Зачем играть такую позорную роль? Но как быть иначе сергиевскому епископату? Тихоновские епископы не имели нужды в такой работе. Их дело было сидеть по тюрьмам. А этим надо быть на свободе, чего никак ГПУ даром не может предоставить духовенству.

Один епископ получил от Митрополита Сергия назначение на епархию. Агент ГПУ поздравил его с назначением и добавил: «Теперь придите ко мне (разумеется, на Лубянку): договоримся».

Нужно заметить, агент ГПУ бывает дважды в неделю (а один раз непременно) в Управлении Митрополита Сергия. Важно обойдя всех посетителей и расспросив каждого – откуда он и зачем явился сюда, чекист уединяется с Митрополитом Сергием. Но большей частью, вместо себя в канцелярию сергиевского Синода старший агент посылает своих помощников.

Указанный мною епископ от казался от кафедры и на Лубянку не пошел. Но если кто не имел мужества отказаться от кафедры во-время, тот обязан был получать напутствия от ГПУ, если ГПУ находит нужным их дать. В провинциальном же ГПУ вновь пребывшему епископу, немало подождавшему в приемной, начальник наставительно и серьезно говорит: «советую вам твердо держаться Митрополита Сергия, в этом ваше спасение (разумеется, от репрессий ГПУ).

Таковы факты.

Конечно, как предполагалось, талантливейшие и деятельнейшие архиереи, хотя и признали Митрополита Сергия, не получили своих кафедр. ГПУ не позволило.

Вспоминается Патриарх. Тот давал свои назначения. И пусть архиереи, отправляясь в одну сторону, попадали в противоположную, ГПУ делало, что хотело и могло, но Патриарх исполнял долг перед Богом и Его Церковью по совести. А теперь ГПУ наносило нам удары нашими руками.[32]

Пойдя за Митрополитом Сергием, повинуясь ему, как законному иерарху, при великих компромиссах совести своей, лучшая часть епископата зачеркнула годы своего сидения в тюрьмах и ссылках, честного пути и борьбы. Митрополит Сергий сдал свой епископат врагу. Моральные силы епископата, согласившегося работать с ним, низложены им.

Что сказать о прочем духовенстве? Если сказать о большинстве, то, конечно, оно со дней борьбы с обновленчеством пошло по линии наименьшего сопротивления. Легкий и удобный путь, конечно, склоняет на свою сторону большинство. Обновленчество сулило покой, освобождало от тюрьмы, – почти все пошли в него.[33] Прошел острый период первой борьбы, когда все деятели были арестованы, – они возвратились обратно в Православие, поскольку народ этого потребовал. При Митрополите Сергии – снова испытание. Конечно, большинство духовенства охотно последовало за Митрополитом Сергием: лишь бы подальше от тюрьмы. Народ, поднявший ропот против Митрополита Сергия, осаждал свое духовенство, желая знать его отношение к Митрополиту. Слушая всякие хитросплетения в защиту его из уст своих духовных отцов, народ с великим огорчением понимал, что всё это говорится ими «для спасения собственной шкуры». Это и выражалось часто в глаза отцам. Слишком знакома была всем эта психология. Не знаю, какие моральные силы мог подорвать Митрополит Сергий у большинства рядового духовенства, но что психология этого большинства могла подорвать моральные силы самого Митрополита Сергия, это я допускаю.[34]

Какую дальнейшую борьбу можно возложить на плечи духовенства? Обновленчество не есть ли бунт рядового духовенства против Патриарха, возложившего дело борьбы с властью на всю Церковь и не шедшего с властью на примирение?[35] Я, маленький священник, не был ли одинок в борьбе с обновленчеством в своем трехштатном притче и не скорбел ли в моей ссылке, что приход мой уходит к Митрополиту Сергию без борьбы, которой я, отсутствуя сам, ни на кого не могу возложить? Но и что могло быть, если бы Митрополит Сергий объявил борьбу со властью? Не то же ли, что при изъятии церковных ценностей, когда, невзирая на послание Патриарха, все от страха репрессий взялись сами решать вопрос об отдаче ценностей?[36] Обозревая настроение подавляющей массы духовенства, той массы, которой надлежит выдержать всю тяжесть борьбы и принять главные удары врага, Митрополит Сергий и мог склониться дать этой массе безболезненную кончину. Пусть имеют центральное Управление и его держатся, пока всё само собой не кончится в общем порядке ликвидации всякой религии и Церкви в России. Итак, если теперь сам Митрополит Сергий пошел по линии наименьшего сопротивления, то кому он угодил, как не массе духовенства?

Повторяю, что разговор дет о большинстве духовенства. Меньшинство оказало сопротивление Митрополиту Сергию. Нашлись священники в той же Москве, как и в провинции, которые не признали Митрополита Сергия. Народ бросился к ним. Но на этот раз сопротивление продолжалось недолго, меньше, чем при обновленцах. Известными доводами о каноничности Митрополита Сергия и о будущем Соборе, который будет судить его, уполномоченные Митрополита Сергия «уговорили» подчиниться, если не всех восставших против него, то большую часть их. (Как не подчиниться, если за непризнание Митрополита Сергия начали арестовывать!) Во всяком случае, так сдались наиболее самоотверженные и честнейшие пастыри.

Следует подчеркнуть любопытный факт: и сторонники Митрополита Сергия утверждают, что его непременно надо судить.[37] Поистине, преступления не скроешь и напрасно трудишься, подавляя голос совести своей и чужой.

Итак, народ в заключение остался с храмами только Митрополита Сергия. Других не осталось. Пастыри завели народ туда, куда сами пошли. Со дней обновленчества и далее народ смущали и разбивали на части вожди его, но, наконец, настала такая пора при Митрополите Сергии, когда и православные христиане не знают, куда голову приклонить. Ходить в храмы Митрополита Сергия, где поминается его имя, и возносятся молитвы за советскую власть, ни у кого душа не лежит, но идти больше некуда. Не ходить в эти храмы, значит, остаться совсем без храмов, без богослужения, без религии.[38] Решиться на это большинство верующих совершенно не может. Остается с тяжким компромиссом совести идти за Митрополитом Сергием.(*)

Архиерей, у которого я кратко гостил в дни моего бегства, умолял меня не обмолвиться ни одним словом против Митрополита Сергия в присутствии пасомых. Надо хранить покой народа.[39] Но я потом многократно убеждался в своих скитаниях, что, действительно ничего не надо говорить: все сами всё знают. Только не говори, чтобы не причинить скорби, отнимая последние святыни. А молчишь, избегаешь разговора на эту тему, потому что когда начинают ужасаться и спрашивать: «Что же делать, куда идти?» – то ты ничего посоветовать не можешь. Борясь с обновленцами, мы говорили народу: «Оставьте их, пусть храмы их будут пусты». И народ слушался: храмы обновленцев оставались без людей, потому что людям было ещё куда идти. Народ мог отстоять путь истины. Теперь же он безсилен, он оставлен пастырями, ему не за кем идти.

Теперь с народом случилось то же, что с лучшею частью епископата и духовенства: вопреки совести идти за своим вождем; не свободно и радостно, а как пленник или проданный раб. В силу этого с народом случилось большое духовное несчастье; у него отнята душа, всякое воодушевление в борьбе за веру, ревность, усердие к служению истине. Сначала отняты вожди, любимые архиереи и священники, в которых имели радость и духовную поддержку, потом случилось худшее: не только все оставшиеся, но и любимые изменили истине, пали, принесли пасомым тяжкие разочарования. Ни на кого нельзя надеяться. Если архиереи и священники сами не знают истины или знают, но сознательно лгут, у них нет правды и честности, то на что же надеяться? Так говорят люди. Поэтому «поражу пастыря и рассеются овцы» (Мф. 26:21).

Прежде, при Патриархе, моральная сила всей Церкви противостояла грубому насилию власти. Теперь этой силы не стало ни в духовенстве, ни в церковном народе вслед за их вождем. Таковы результаты соглашения Митрополита Сергия с ГПУ. Для врага самое главное было – низложить моральные силы церковного народа, ибо он боялся героизма, протеста, единодушия. И этого он, наконец, дождался. Что такое закрытие и разрушение храмов в России? Для врага Церкви это было дело второе и последнее. Главное для него было – уничтожить нас нравственно и духовно. Чего он сам не мог сделать, в этом ему помогли, ведь овладеть духом – не то, что телом. Первое всегда, до смерти, в нашей власти. Только здесь мы независимы. Ослабив силы духа, сломив сопротивление, он уже делает далее всё, что хочет. Постепенно он своей цели добивался, и поскольку ослабевало нравственное сопротивление Церкви, постольку он не стеснялся физического насилия над нею. Неужели это не факт? Чем объяснить, что без протеста масс уничтожаются на их глазах их святыни? Конечно, общим моральным упадком.

А от людей самоотверженных и глубоко верующих я слышал и такое рассуждение: «Раз все исподличались, и между духовенством нет честных людей, то уничтожай, Господи, всё!» Конечно, это – отчаяние, но моральное состояние людей Церкви привело в отчаяние и таких людей. Пастыри и народ связаны неразрывно.

Церковь Митрополита Сергия отказалась быть мученицей, страдалицей за веру. Прежняя тихоновская Церковь была бельмом на глазу у большевицкой власти: она своим упорством стесняла свободу действий власти над нею, мешала поскорее с нею расправиться. На эту Церковь могла опираться и указывать заграница, как на голос истины, подлинного положения правды в той же России. Она была свидетельницей гонения на религию. Поэтому большевикам она казалась моральным оплотом зарубежной контрреволюции; она поддерживала и внутреннюю контрреволюцию. Нужно было, чтобы вся Церковь отказалась от мученичества, как в свое время отказался Патриарх, который принес этим большое разочарование загранице и радость большевикам.

Кто же теперь окончательно развязал руки врагу для расправы над церковью, как не Митрополит Сергий? Не этого ли хотела большевицкая власть? Словом своим он снял всякое обвинение против советской власти и делом допустил её к власти над Церковью. Теперь погибай без поддержки и сожаления. Кто тебе будет сострадать после этой лжи? Кому ты нужен? Кто на тебя будет опираться в борьбе с большевиками? Кто будет к твоему голосу прислушиваться? Для кого ты авторитетен?

Митрополит Сергий и его Церковь – не величина. Они – как ничто. Большевики низложили, насколько могли всякий авторитет и значение русской Церкви. И дело физической ликвидации Церкви пошло легко, без всякой помехи. Понятно, почему выступление Митрополита Сергия большевицкая печать встретила как событие большой важности: «Тихоновцы долго упорствовали. И тихоновцам пришлось перекрашиваться в советские цвета». Так ликовала официальная газета по поводу падения тихоновщины.

Сдалась та самая Церковь, которая считалась гонимой, которая страдала. Тихоновцев просто не стало. Появились сергиевцы, за которыми укрепилось это имя; а имя «тихоновцев» к ним не пристало, и оно почти совсем исчезло в советской России. Некого стало этим именем называть. Если Патриарх берег Церковь и власть над нею не уступал ГПУ, правил ею сам, а Митрополит Сергий поступил наоборот, то управляемая Митрополитом Сергием Церковь не есть патриаршая или тихоновская Церковь, как называли её в отличие от обновленцев, а именно сергиевская.

Митрополит Сергий уверял и письменно, и устно, что он преемник власти Патриарха, выполняет только то, что Патриарх обещал сделать и не сделал, т.е., иначе сказать, Митрополит Сергий считал своей заслугой то, что является именно его преступлением. Патриарх действительно давал обещания власти и не выполнял их. Сделав невольную ошибку выходом из заключения и покаянием перед властью, Патриарх, с одной стороны, обязал себя хранить мир с властью, выполняя её задания; а с другой стороны, встал перед долгом своим в отношении Церкви, против которой власть боролась. Поэтому, стараясь ничего не возложить на Церковь, он грех своих обещаний принимал на себя и сам страдал. А этот взялся выполнять обещания Патриарха и задания власти и на Церковь возложил всю тяжесть своих обязательств перед властью. Из деятельности Патриархе его преемники – Митрополиты Пётри и Сергий сделали разные выводы: первый усвоил дух и смысл этой деятельности – моральную стойкость в исполнении долга своего к Церкви, а второй рассудил по внешности и стал выполнять обещания и слова Патриарха, которые тот вынужден был давать. У Митрополита Сергия своя последовательность. Старый член Синода счастливых царских времен России и всегда покорный слуга его обер-прокурора, государственного чиновника, хорошо знакомый с требованиями власти в отношении к Церкви, может быть, он ничего и не мог заметить в своем договоре с ГПУ. По внешности, конечно, ничего. Если обер-прокурорам можно было подчиняться, то почему этим нельзя? По логике так, а по правде, которою живет Церковь, не так. Нельзя проглядеть маленькую сущность: если на обязанности обер-прокурора всегда были – защита, созидание и укрепление Церкви, то у этих – разрушение и уничтожение её. Не логика ума, а совесть, чувство правды руководили душой церковного народа, который протестовал против союза церковной власти с властью безбожников. Но что поделаешь? Богу, видимо, угодно было через кого-то отдать Церковь в руки этой безбожной власти.[40]

Митрополиту Сергию, конечно, самому же первому пришлось пожинать результаты своего союза с властью. Перед одною своею литургиею он получил телеграмму из Петрограда о смерти в тюрьме Архиепископа Илариона. Митрополит заплакал. Но когда после литургии его попросили о панихиде по усопшем, Митрополит ответил: «Распоряжения ещё не получено».

Так, он не служил панихиды и по Архиепископе Воронежском Петре (Звереве), умершем в Соловках. Конечно, кто запретил поминовение в церквах заключенных как контрреволюционеров, тот и сам не мог служить по ним панихиды. Он стеснил себя в праве молитвы за умерших своих друзей, передав это право безбожной власти. Уж в этом его предшественники себя не стесняли и на молитву со своим народом распоряжения от власти не ждали.

Будучи так робок перед властями, он чрезвычайно смел и мужественен перед своими безпомощными собратьями архиереями и подчиненными, тогда как у предшественников его было наоборот. Вслед за смертью Архиепископа Илариона, по которому Митрополит не осмелился служить панихиды, он (в январе 1930 г.) посылает запрещение в священнослужении Митрополиту Казанскому Кириллу, который из ссылки своей заявил, что он принять участия в грехах Митрополита Сергия не может и причащаться Святых Таин с ним бы не стал.

Митрополит Сергий сам себя ценит по достоинству. В Прощеное Воскресенье в 1929 г. (как мне писали в ссылку) Митрополит Сергий в своем храме просил прощения у народа. Он говорил так грустно, так печально, так признавал свои проступки перед народом, и просьба о прощении носила такой искренний характер, что всем стало его жаль до крайности, и даже те, кто у него и его клира не причащался, подошли к нему под благословение. Итак, выход из положения у Митрополита Сергия всегда есть. Он каяться может и знает свои грехи. Не в закоулке, а вслух всей Российской Церкви он бы мог сказать, что попытки примирения с властью и уступки ей напрасны, что Церковь ведется к уничтожению, что церковные люди страдают без всяких политических преступлений против власти, а за одну только свою ревность по вере; мог бы сказать всё – сказать и умереть. Отказаться ль союза с властью, покаяться перед народом, объявить о закрытии своего Синода, объявить самостоятельность управления в каждой епархии (как это было предусмотрено и Патриархом) – сделать это и идти на Голгофу он бы мог. Лучше честно умереть, чем подло жить. Меня эта мысль воодушевляла в борьбе с обновленцами. Так отвратительно мне показалось лгать и обманывать перед своим приходом. Да я ли один так думал? Кем были забиты места заключения и ссылок?

Одному из ближайших сотрудников Митрополита Сергия я писал из ссылки: «Закрывайте вашу лавочку, сделайте великое, святое дело …» Мне он отвечал: «Ты с ума сошёл…»

Ну, конечно, ведь они не фантазёры, а здравые практичные люди. Они стоят на почве фактов жизни. Надо жить, и они решили жить. А христианство? Уж не оставляют ли они его в удел «кабинетным мечтателям»?[41]

Если Митрополит Сергий подтвердил ложь власти, что духовенство преследуется и сидит в тюрьмах за политические преступления и что закрытие и разрушение храмов, т.е. гонение на религию есть дело самого народа, то, конечно, по его мнению, ложь и клевета есть прекрасное практическое средство для доброй цели – сохранения его церковного Управления. Свое положение законного архиерея Церкви, свой епископат и духовенство, и свой народ, всю Церковь Русскую он принес в жертву власти. Для оправдания последней он всех оклеветал…

Конечно, единственным утешением для него могло быть то, что никто нигде не поверил его лжи. В самом деле, какую нужно иметь голову, чтобы думать, что он находится вне влияния ГПУ и что слово и ело его свободны?! Кто присоединится к его обвинениям своего народа, зная, что виновник и насадитель безбожия, инициатор всех преступлений против веры, развратитель молодежи, есть сама власть большевиков? Кто не знает, что политически виновное перед большевиками духовенство частью перебито, частью ушло за границу, и если бы за заключенным ныне духовенством было хотя малейшее политическое преступление, он бы давно не было в живых. Власть доныне не боится убивать священников, будь на то малейший повод. Напротив, пользуется всяким удобным случаем для этого.(*) Всё это знает Митрополит Сергий; он знает, что в его заявлениях ради власти нет ни малейшей доли правды. Ведь в последнее время в Москве была арестована та часть московского духовенства, признававшая притом Митрополита Сергия, которая ничем другим не отличалась, как только особенным усердием к богослужению, собиравшему много людей. Признание Митрополита Сергия, явно выраженная политическая благонадежность им нисколько не помогла. Хотя всё это и знает Митрополит Сергий, но выйти из положения не может и остается в своей ужасной роли – идет вместе с ГПУ против своего епископата и народа; авторитетом законного главы Русской Церкви прикрывает, оправдывает в глазах всего мiра преступления власти, защищает ея беззакония.

Однако мы должны быть твердо убеждены, что из всего, что было напечатано от имени Митрополита Сергия, не все принадлежит ему. В обычаях ГПУ делать от себя вставки, искажения и чистые подлоги в разные декларации и так их печатать. А потом попробуй-ка их опровергать!

Сектантский съезд постановил, что вопрос об отбывании воинской повинности должен решаться каждым по своей совести. Проявившись в печати, это постановление определенно обязывало всех к отбыванию воинской повинности. На местах поднялся бунт против президиума съезда, исказившего его решения. Президиум стал рассылать опровержения газетного сообщения и за эту свою «контрреволюцию» сел в тюрьму.(*)

Митрополит Сергий, конечно, мог бы опровергать то, что ему не принадлежит (а что таковое есть, кое-кому им, кажется, сказано), но, согласившись исполнять задания ГПУ в главнейшем, существенном, нужно было волей-неволей принимать и остальные неприятные мелочи, которые может без конца доставлять такой безстыдный друг как ГПУ. Надо уже было принимать на себя всё и давать свое имя на всё, что он хочет. Верблюд был проглочен, а от комара бежать уже нечего. Словом меньше, словом больше, не всё ли равно?! Никаких опровержений и отказа от своих дел Митрополит Сергий уже делать не хочет. Ведь он честный путь уже прошел и сам не раз сидел в тюрьме. Он ведь сдал свои позиции после сражения. Прежний образ его мыслей был одобряем всею Церковью. А теперь, если он сдался, то не для того, чтобы поворачивать назад и снова бороться.

Как хорошо было бы, если бы мы в этом своем последнем выводе ошиблись!

4.

Соглашению Митрополита Сергия с большевицкой властью необходимо вынести решительное осуждение, не говоря уже о том, что и сами христиане должны стать, прежде всего, на суд перед требованиями христианства и от последнего получить безпристрастную оценку.

Но поспешим оговориться, что это же безпристрастие выносит и прощение, в котором выражается всё наше сочувствие к немощи человека, понимание трудности его положения. Однако в прощении греха наличие греха утверждается, в прощении есть то самое, что надо простить. Поэтому простить преступление никак не значит одобрить его или сделаться соучастником его, в доказательство своего прощения ещё и начать вместе с согрешившим грешить. Спасши блудницу от побиения камнями со стороны жестоких обвинителей, Сам Господь Христос говорит ей: «Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?» Она ответила: «Никто, Господи». Иисус сказал ей: «И Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши». (Ин. 8:3-11).

Грешница не осуждена, помилована, но грех осужден. Не надо было грешить, не надо и впредь.

Какой грех совершил Митрополит Сергий?

Грех обновленческий, с которым Церковь так боролась.

В чем состоял этот грех?

В соглашении с большевицкой властью, которая имеет цель (открыто исповедуемую ею) – уничтожить религию.

Грех этот, таким образом, состоит в измене своим собственным целям, своей сущности, своему призванию, как Церкви, грех против себя самого, как блуд – против собственного тела.

Соглашение Христовой Церкви с безбожной властью – факт, глубоко, по существу, безнравственный. Не будь ранее священноисторического примера, мы бы не умели оценить его по достоинству.

Народ еврейский за свой союз с язычниками назван был блудницею, ибо изменял Богу, своему союзу с Ним.

Конечно, несмотря на тяжесть преступления, народ этот всё же остался избранником Бога, Его женою, невестою. Жена неверна, Бог верен ей, верен народу своему, хотя бы ради того остатка верных Ему, который ещё хранился в народе. Во времена всеобщей измены евреев Богу, семь тысяч из народа не преклоняло колен своих пред Ваалом.

Итак, мы не останемся без веры и утешения при всей глубине нашего падения. Но и падения нашего не скроем, не станем оправдывать его, но осудим его сами, чтобы и впредь не грешить и прощение получить.

По поводу выступления Митрополита Сергия обновленцы торжествовали. Затрудняюсь описать это торжество. Это был не смех, – да простится мне грубость сравнения! – а лошадиное ржание: громкое, грубое, откровенное до цинизма, необузданное веселье.

В лице Митрополита Сергия так называемые православные усвоили, наконец, ту форму отношений к власти, которой они, обновленцы, держались от начала; православные, наконец, «кое-чему у них научились» и «перешли из приготовительного класса в первый», как выражался по этому поводу вождь обновленчества.(*) Спешим добавить: и превзошли своих учителей обновленцев; последние были принуждены завести в своих храмах моление о властях только благодаря почину Митрополита Сергия, тогда как до него даже у них этого не было.

Обновленцы оправдались, если можно вообще оправдать свои грехи чужими грехами. Они оказались правы. Они претерпели столько позора, оплевания, народной ненависти за свое соглашение с властью; но вот те, которые боролись за независимость Церкви от власти, не кончили ли тем же, что и они? Пройти через тюрьму и ссылку, так много пострадать и, наконец, отказаться от своего пути, найти его несостоятельным! Зачем были эти труды и страдания? Не правы ли обновленцы? Не «дальновидны» ли они?

Итак, торжествуя по поводу нашего падения, обновленцы полагали, что мы с ними сравнялись в существенном. Отказ от всяких политических убеждений или аполитичность, которой я держался от начала нашей церковной борьбы с большевицкой властью, оказалась моей фантазией, несбыточной мечтою.

«Существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти», – говоря словами Митрополита Сергия, – Церковь, действительно не сумела. Уж какое там спокойствие! Хотя бы не спокойно она жила, но только бы закрывшись от власти, сохраняя от неё свое внутреннее царство, и то было бы хорошо. Но вот сколько не очищались от политики, а политической деятельности не избежали. Если не против большевицкой власти, то за неё, на поддержку её должны стать. А такая поддержка есть работа против себя, самоубийство, измена Церкви, своему долгу и призванию.

Первые обновленцы стали на службу большевицкой политике. Они же заставили Патриарха выйти из заключения и сделать какие-то уступки власти. Обновленцы вместе с большевиками обвиняли Патриарха в политических преступлениях против власти; а когда Патриарх признал себя в этом виновным перед властью, то обновленцы громогласно объявили, что они были правы. Это была единственная маленькая победа обновленцев среди их поражений, полученных ими от Патриарха и от православных. Но на обновленческий путь соглашения с властью, чтобы служить политике её, Патриарх не встал. Он отрекся от прежней политики и вообще от всякой политики. Ещё в 1919 году, через год после анафематствования большевиков, патриарх особым посланием предложил духовенству, конечно, ради облегчения участи его в советских условиях, прекратить политическую борьбу с большевиками.(*) Это был первый отказ от его политики. И теперь, при выходе его из тюрьмы, в моменте весьма торжественном, патриарх повторил, в сущности, то же самое, но в форме своего личного покаяния. Дальше этого он не пошел. Никаких новых уступок власти он не сделал. Церковь хранила свою внутреннюю независимость от большевицкой власти и служить целям её не стала. И положение Церкви было всё таким же, как и до ареста Патриарха: нелегальное, среди насилия.

Я, который по мысли Патриарха очищался от всякой политики, с каким негодованием думал в те времена об обновленцах, наших же священниках! «Отцы, отцы! Не всё ли равно вам кому служить? Православному ли Царю или кучке негодяев-безбожников? Не могут очиститься от политики. Из одних объятий спешат в другие, готовые на все услуги! Не блуд ли это?!»

С таким сознанием нашего превосходства думали и все мы, православные христиане, об обновленцах. Но вот и наш православный иерарх пошел по стопам «мудрых» его предшественников. Эти предшественники – не Патриарх и не Митрополит Пётр. Последний держался духовного, неписаного завещания Патриарха – моральной стойкости против физического насилия власти. Легализация церковного Управления на условиях союза с властью и отдачи Церкви на услуги ей, есть дело обновленцев и григорьевцев. Митрополит Сергий соблазнился легализацией церковного Управления и с ним всей огромной Церкви, которая жила до него девять лет на нелегальном положении. Он первым в Церкви достиг «великой» цели, которой до него никто не мог достичь, хотя на глазах у этой Церкви уже получила легализацию чисто мошенническая организация обновленцев.(*) Но возможно ли она была для Церкви?

Если Митрополит Сергий – не «кабинетный мечтатель», а практик, который через соглашение с властью должен был дать законное и свободное существование Церкви и в советских условиях, то «практический» расчет его, как мы уже видели, оказался крайне не практичным. Добавим только то, что та самая масса духовенства, которой Митрополит Сергий наиболее угодил, не миновала неизбежной участи. Нарочно, в видах той же ликвидации религии и Церкви, власть накладывает такие налоги на духовенство, каких оно не в силах платить, и сажает его целыми партиями в тюрьму, и закрывает приходы; часть духовенства стоит с протянутой рукой около храмов (В Москве, например), прося милостыню; с других целых групп духовенства больших городов взята подписка о невыезде, чтобы, таким образом, сохранить готовые кадры на ссылки на принудительные работы (*); духовных лиц лишают квартир, и в то же время их никто не хочет брать на квартиры из-за боязни репрессий, которые за это тотчас и следуют; им не дают хлебных карточек; их не убивают, но и жить им не позволяют. Но эти страдания, пришедшие, главным образом, после соглашения Митрополита Сергия с властью легли на плечи духовенства без всякого утешения, когда смысл борьбы потерян: власти всё сдано. Так, не желавшие бороться за Церковь, усиленно избегавшие тюрьмы её не миновали. Избегавшие сидеть в ней за истину церковную сели за неуплату налогов. Враг неумолим, нашим соглашением не подкуплен и смеется над нашим практическим расчетом, непрестанно готовя нам уничтожение. Нам, церковникам, и прежде, и в настоящем в удел дана тюрьма. Единственное освобождение от тюрьмы и надежный практический расчет – в переходе в безбожие, в публичном отречении от Церкви, от Христа, от Бога. И это своевременно многие поняли и поспешили на сей путь.(*) Как же иначе? Или с ними, или против них, «да» или «нет», и ничего посередине, никаких соглашений, обоюдных компромиссов, ибо враг вам ничего не уступит.

Сидение в тюрьме мы получили от врага за свою твердость и этою твердостию хранили себя в Церкви. Тюрьма была по силам, к ней уже привыкли, храни только терпение и веруй в то, что Бог выведет правду твою, как солнце. Сделай только свое дело. За центральное Управление или за Церковь, что она останется без центрального Управления, не надо было бояться, потому что Церковь уже научилась бороться и разбираться во всем, и успехи расколов были невелики. ГПУ уже действовало по трафарету, выдумки его уже стали всем понятны и не оригинальны. И в борьбе с Церковью ГПУ уже было в тупике. В момент сдачи Митрополита Сергия, как полагали некоторые виднейшие архиереи, ГПУ уже не знало, что делать дальше с упорством православного епископата. В случае неудачи плана ГПУ относительно Митрополита Сергия у ГПУ оставалось только одно голое, ничем не смягченное и неприкрытое насилие, которое было такой же голой пропагандой против самих себя. А этого ГПУ не хотело в отношении к Церкви. И вот, у вождя Церкви ни веры, ни терпения не хватило. Почему бы не повести ему своих людей верным путем? Пусть бы многие отреклись от его страданий, но не для того ли, чтобы увидеть потом, как он был прав?!

Идя путем правды, вождь многих бы воодушевил и подкрепил, и дальнейшие скорби дал бы возможность принять не в расслаблении, как сейчас, а в силе духа.

На вопрос Митрополита Сергия: «Скажите, что делать?» – был ведь определенный ответ: сидеть в тюрьме. Вот где практический расчет. Но у тех, у кого спрашивал Митрополит Сергий, как и у него самого, это совершенно не считалось выходом из положения, а казалось тупиком, безконечно долгим и безпросветным. А между тем это был единственный выход из положения, который подсказывала сама жизнь. Об этом говорил и Патриарх, принужденный в начале же своей свободы рассматривать выход свой из тюрьмы как ошибку. Своей свободой не нужно было соблазняться. Свобода, конечно, была тяжелее тюрьмы. Какая может быть свобода для верующих людей в богоборном государстве? Потому в тюрьме легче, чем на свободе, что тюрьма (или подполье, катакомбы, нелегальное положение – всё равно) есть, вообще, нормальная форма существования Церкви в безбожном государстве. Напрасно было думать иначе.

Настали теперь такие времена в России, что священник, пробывший всего неделю в тюрьме и вдруг освобожденный, вызывает большое смущение в народе. Почему он так быстро освободился? Какою ценою? Неприятно всем за него. А он не меньше прихожан смущен и путается в своих объяснениях, потому что дал подписку «честного» гражданина и в этом не смеет никому признаться. Вот какою ценою, ценою предательства ближних покупается церковным человеком свобода в советских условиях.(*)

Для сергиевского Синода смешон один из петроградских епископов, смело отделившийся в свое время от Митрополита Сергия и не только не арестованный за это, но и доныне пользующийся, не в пример другим, полною свободою. Он смешон сергиевцам потому, что существует на тех же условиях договора с ГПУ, на каких и их Синод, и обновленческий. «Стоило ли огород городить», – по русской пословице. А ГПУ этим епископом демонстрирует свободу Церкви: и не признающие, мол, Митрополита Сергия имеют свободу. Мол, в России так веруй, как хочешь.

Вот что такое свобода и легализация церковников в большевицком государстве. Да и может ли быть иначе? Ради каких это польз Церкви и добродетелей духовенства будет дана такая легализация? Всякая свобода или легализация Церкви в таком государстве есть и обман власти, и измена церковников совей Церкви, своему назначению. Поэтому-то легализация Православной Церкви так долго и не давалась (а мы утверждаем, что то, что может быть названо Православной Церковью в России, оставшейся верной своей сущности, живет и по сейчас на нелегальном положении), что она противоестественна для неё. Её мог получить только то, кто изменил Церкви и предал её в руки врага. Если партийная власть в России преследует цель (о которой она говорит официально в своей программе) – уничтожение религии и Церкви, то никаких других условий, кроме тюрьмы или нелегального положения для жизни религии и Церкви в России нет. Если Церковь и верующие существуют в России до сего дня, то так, как существует в тюрьме приговоренный к смертной казни. Без преувеличения можно сказать, что уже редкий день в России для каждых оставшихся и приходов, и отдельных верующих проходит не в тревоге, не в ожидании своей духовной смерти: отнятия храма, священника, праздника, домашних святынь, даже домашней молитвы. Надеяться же на улучшение, на перелом отношений власти к Церкви в обратную, лучшую сторону значит надеяться, что большевики отрекутся от самих себя, изменят своей сущности, перестанут быть большевиками. Надеяться на улучшение положения Церкви значит надеяться на падение большевиков.

Легализация Церкви в безбожном, богоборном государстве – несбыточная мечта. Хорошо было бы получить эту легализацию в результате обращения безбожной власти в христианство, в результате нашей победы, как это было при святом царе Константине в IV веке. А теперь – в результате чего? Не нашего ли поражения и нашего обращения? В самом деле, из какого источника вытек этот практицизм обновленцев, григорьевцев, Митрополита Серафима, Митрополита Сергия? Это люди здравого ума, практической сметки, полагающие, что Церкви надо не умирать, а жить здесь, на земле, в этих (советских) условиях, и к ним применяться (*); они – враги «кабинетных мечтаний». А не отречением ли от жизни здесь на земле приобретена именно эта жизнь? Уже не говоря о том, что иного выхода из положения, как христианского, для Церкви Христовой быть не может, христианство, конечно, оказалось и жизненным, и практичным, и разумным. Самым этим отступлением от христианства не доказана ли его правда и необходимость? Ведь всякий другой выход – нелепость. Что же, если в древности жили верою и побеждали, то теперь в сердца христиан закралось неверие в христианство, и вот оно обнаружилось. Не страшно ли сознаться в этом практическом атеизме?!(*) Легализация пришла не в результате обращения неверующих в веру, а верующих – в неверие. Они – политики, мудрецы. Для них тюрьма безпросветна, они хотят свободы религиозной в богоборном государстве! И как они осмеяны, эти практики, дальновидные, разумные люди! Поистине, они-то и есть бедные мечтатели! И кто же они? Все люди прославленного ума. В сознании этого епископ Антонин и прочие вожди обновленческого раскола не стеснялись открыто в своих посланиях в самых грубых оскорбительных выражениях позорить Патриарха как человека крайне недалекого. Епископы Григорий и Борис – вожди другого раскола, люди признанных способностей – презирали Митрополита Петра как совершенное ничтожество перед ними. Эти люди в сознании своих достоинств не имели сил подчиниться своим первоиерархам и прямо сгорали от досады – как это не им принадлежит власть в Церкви? – и потому поочередно потянулись к власти и поспешили получить её из рук ГПУ, которое льстило им, как умело, чтобы только устроить расколы. Наконец, за кем же слава первых мудрецов в современном составе епископата в России, как не за Митрополитами Серафимом и Сергием?! Появление у власти таких людей в наши времена, с одной стороны, – явление и психологически понятное, а с другой – и объяснимое только Промыслом Божиим. Из всей этой компании церковных деятелей только Митрополит Сергий не домогался власти и не украл её, но она ему вручена законно, и, видимо, для того, чтобы и законности этой дать истинные оценку и понятие, и ещё раз православие народа проверить и возвысить, и добыть Богу чистый остаток, показав всем, наконец, что не мудрость чисто человеческая, а нравственные характеры христианские и Богу были угодны, и Церкви нужны. Умственных и теоретических упражнений у деятелей Церкви было достаточно, жизнь теперь экзаменовала сердце, нравственные устои и оказалось, что многие люди имели действительно золотые головы, но глиняные ноги: ходить путем правды им не под силу.

Народ и понял, что сущность беззакония обновленческого, которая и сделала их неправославными, и в которой Митрополит Сергий с ними сравнялся, в нарушении закона нравственного, а не догматов и канонов.

После соглашения Митрополита Сергия с ГПУ и всех его распоряжений по Церкви, часто и всюду слышался в среде православных вопрос: «В чем же теперь наше различие с обновленцами?»

Странный вопрос. Не ясно ли, что мы храним церковные законы, а обновленцы их нарушили захватом церковной власти, брачностью своего епископата, второбрачием вдовых клириков! Но напрасно мы пытаемся отвести мысль от главного. Народ не знает канонов, хотя как хранитель предания и противник нововведений, он – хранитель и канонов. Но не только из-за реформ обновленческих, а главным образом, по чувству нравственного отвращения, он с негодованием отверг союзников безбожной власти – обновленцев. В тяжкое время борьбы Церкви с безбожием, когда безбожники преследовали её, глумились над верою народа, обновленчество явилось как предательство и по существу – тем, что заключило союз и перешло на сторону врагов Церкви; по форме деятельности – когда, взявшись очищаться от политики, занялось политическими обвинениями, оклеветанием и доносами на своих собратьев. Они предали Церковь в руки безбожников, стали в число гонителей её, и в то же время сохранили звание церковных людей. Но то же вызвало и возмущение против Митрополита Сергия? Его союз с властью безбожников, против которого Церковь боролась, отвергая обновленчество. Самые тяжкие удары наносятся изнутри предательством. Тогда совершали его свои же священники, но самочинники, захватчики власти. Теперь же произошло худшее и тягчайшее: свой законный иерарх предал Церковь в руки этой власти, каковых рук она избегала …Предательство полное и совершенное, от которого ни скрыться, ни уйти …

Митрополит Сергий и его епископы отличаются от обновленцев тем, что они держатся во что бы то ни стало за каноны, их сохраняют прежде всего. Они – не нарушители канонов, как обновленцы. Но получается грубая несообразность. Когда обновленцы лгали, клеветали, обманывали, – это было плохо потому, что они неканоничны. А когда клевещет и лжет Митрополит Сергий, то это хорошо потому, что он каноничен. Оказывается, каноническому всё можно. Это насмешка и над канонами, и над нравственностью и искажение их смысла. Наши законники разорвали с нравственностью, разорвали закон и правду, разорвали и душу человека надвое. В этом и сущность последней трагедии православного народа и церковного клира в советской России. Закон повелевает одно – следовать за законным архиереем Церкви, а совесть обратное. Или с законом против правды, или с правдой против закона. Но что это за Православие у тех, кто разорвал закон и правду? Тем, что Первоиерарх по праву законного понуждает себе подчиниться, хотя и поступает безнравственно и преступно по отношению к Церкви, не утверждает ли он этот разрыв, не ставит ли право выше нравственности и ради каких-то высших целей, как легализация его церковного Управления, не возводит ли уступки нравственности в принцип? Что это за Православие? И Православие ли это? Пусть в прошлом не раз поступались нравственностью ради каких-то, по нашему расчету, польз Церкви и, несмотря на это, не теряли Православия. Но не докатились ли мы теперь этим путем до предательства Церкви, до полной измены ей? Не пора остановиться и сказать, что дальше будет не только не православное христианство, но и не вера в Бога, не религия. Обновленцы посчитали каноны за ничто перед лицом настоящей пользы Церкви; они также полагали, что если прежде нарушения канонов сходили с рук безнаказанно, то теперь смело можно нарушать их и сознательно, и так пытались беззакония возвести в закон и действовали безнравственно.(*) Митрополит Сергий и сергиевцы, посчитав каноны за самое существенное в жизни Церкви, ради пользы Церкви также поступились нравственностью. Но нравственность и каноны связаны неразрывно, и в гармонии того и другого – Православие. Крайности одинаково погрешают против истины, против Православия. Обновленцы до безнравственности попрали каноны, сергиевцы держатся их так, что закрепляют за собой право на безнравственность: для них безнравственность нипочем, лишь бы канонов держаться. Те и другие в одинаковой мере попрали нравственность и нравственное чувство в себе и в церковном народе. Вот почему и подчинившиеся Митрополиту Сергию не без борьбы и нравственного страдания подчинились, и сказать, что подвластные ему довольны и сознают, что идут верным и добрым путем, значит оклеветать народ наш. Тяжкая нужда, теснота отовсюду, предательство изнутри сломили и поработили людей.

Митрополит Сергий чувствует суть дела, и сам не может не подчеркнуть её, хотя и пытаясь извратить православное чувство народа. Он писал в своем послании: «Лояльными к советской власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной … Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза … изменилось лишь отношение к власти, а вера и православная жизнь остаются незыблемы». Так, объявляя, что «наша Патриархия, исполняя волю почившего Патриарха, решительно и бесспорно становится на путь лояльности», Митрополит Сергий спешит уверить свою паству, что заключение союза Церкви с безбожной властью не есть безнравственный поступок, не грех против Православия. Он отрицает словами то, что на деле чувствует.

Патриарх отрекся от политики, но не стал служить другой. На этом остановился. Обновленцы пошли ей на службу. За ними и Митрополит Сергий. Последние очутились в лагере врага своего, в числе его защитников и сторонников. Очищаясь от политики против большевиков, попали в политику за них; спасаясь от обвинений в контрреволюции, стали за неё, за революцию. Враг не позволял остаться посредине, быть аполитичным. Старый союз Церкви с властью вместе с падением этой власти отпал. Но уже новый союз с новой властью заключен с условием вмешательства в новую политику, с обязательством служить ей. Ужасная логика, и только логика, без всякой правды.

Мы уже видели, что отказ от политики и всякая лояльность практически бесполезны. Сколько ни очищайся от политики и как ни будь безупречен в этом смысле, обвинения в контрреволюции не избежишь. Большевицкая ложь, в которой запутались прежде всего обновленцы и которой много послужили, заключалась в том, что будто церковники преследуются не за веру, а за контрреволюцию. Но так как большевики самой программой своей заявляют, что никакой религии не признают и с нею борются, то попробуйте доказать, что идейной борьбе с религией не содействует физическое насилие над нею и обвинение в контрреволюции не есть просто способ борьбы с религией!(*) Когда и как здесь очистишься от политики? Если ты хочешь остаться религиозным человеком, то никогда и никак. Единственное условие очищения от контрреволюции (как и спасению от тюрьмы и от всякого гонения) – отказ от религии, от веры в Бога.

Но, все же будем политически безупречны. пусть обвинения в контрреволюции остаются клеветою на нас, как слова – «Он запрещает давать подать кесарю», были клеветою на Господа Иисуса Христа, велевшего давать её кесарю. Только обвинением в политической благонадежности перед римлянами можно было бы расправиться правоверным еврееям сос воим религиозным врагом Иисусом, «повинным смерти», за свое «богохульство», ибо «Он назвал Себя сыном Божиим» (Ин. 19:7). И мы воздадим кесарю кесарево, и только кесарево, хотя кесари часто требовали себе и Божие, как и сейчас требуют, и не приносящих жертв богам кесаря объявляли противниками самого кесаря. Пусть будет так, а Божиего власти не отдадим и против власти не восстанем. религия отделима от политики. Таков принцип, таков закон Божий. Против него не может быть никаких возражений, он остается в силе, раз условия наши ныне же те же, что и при конце жизни Господа Иисуса Христа, и в первые века христианства.

Казалось это так. Но только время, жизнь, история объясняют нам Евангелие шире и полнее.

Оказывается, что древние правоверные евреи, римские воины – распинатели Христа, Нерон и Диоклетиан – гонители христиан, сравнительно с большевиками – святые люди. О них-то можно было молиться Богу словами Распятого: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». Ведь эти власти были религиозны и христиан считали безбожной и безнравственной сектой. Если ещё до Христа Помпей, войдя в Иерусалимский храм евреев, и, не найдя там ни одного идола, сказал: «это безбожники», то что могли язычники сказать о христианах?! И как они ревностны были в борьбе за своих богов! Сбылось слово Христово, сказанное Им своим последователям: «Всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу». Сколько нужно было любви, терпения, снисходительности, осторожности, внимания, прощения со стороны христиан к таким врагам?! Поистине, счастливая борьба, прекрасные враги! Ведь не было принципиального расхождения с врагом. Враг не отвергал идеи Бога, а даже, скорее, утверждал её со всею силою, как умел. И как только свет истинного познания Божества возсиявал в их очах, языческие Савлы, не говоря о еврейских, обращались в Павлов, познание Бога для них было возможно и всегда открыто. Большевицкое безбожие сознательно отвергает идею Бога, как вредную. Если прежний, ещё недавний атеист, сознавая хотя бы практическую полезность идеи Бога, говорил: «если бы Бога не было, то Его надо бы было выдумать», то большевик-безбожник полагает, что если бы Бог и был, то Его надо уничтожить. Большевики рассматривают религию, как общий единый дух борющегося с ними многочленного тела (капитала). Если социалистическая идеология большевиков объединяет и двигает, то только христианская и вообще религиозная идеология также организовывает, объединяет, оживляет, убеждает, по-своему дисциплинирует и направляет людей. Противоположная большевикам духовная сила только в религии. Поэтому они, ведя борьбу с религией, «борются за душу человека», чтобы отвоевать у религии это поле.(*) И только две идеологии по-настоящему борются за власть над душою человека, за обладание ею. Поэтому для себя большевики не отделяют религии от политики. Борьба с религией есть необходимая часть и является необходимым пунктом их программы. Только дух безбожия мог создать эту революцию, и только безбожник может строить большевицкое социалистическое государство. Не вдаваясь в дальнейшее раскрытие этого последнего положения, мы должны принять то основное, что религия целиком противна плану жизни и желаниями большевиков. Они желают, например, быть безответственными за свои преступления; им противна сама религиозная идея греха и преступления, ибо дух революции – нет греха! нет преступления! Идею Бога они понимают и объясняют, но и отвергают во что бы то ни стало. Большевики есть прежде всего богоотступники, люди познавшие Бога и противоставшие ему всею силою своего сознания, разума и воли.

Власть большевицкая никак не отделяет себя от безбожия. Пусть её. Но как я отделю их? Я, например, боролся с властью за Церковь, за веру и хотел не быть политическим врагом её, как-то признавать её. Это было возможно по отношению к языческим и магометанским и вообще признающим Бога властям. У язычников и магометан религия была связана с политикой и с общим строем государственной жизни, но всякая другая религия и, в частности, христианская, всегда находила среди них условия для своего существования, хотя и весьма трудные подчас. Власть иногда не терпела иноверных и преследовала их, а то и терпела и даже просила их молиться за себя. И христиане терпели иноверную власть и отделяли политику от религии. Но, естественно, что в государстве безбожном никаких условий существования ни для какой религии нет. Безбожие и вера в Бога взаимно исключают друг друга. Одна сторона должна вытеснить другую, вместе они не уживутся. В безбожном и богборном государстве принципиально исключается бытие религии на земле. Борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Как я, верующий человек, могу признать безбожную власть? Что значит – не быть политическим врагом её? В совместной жизни с язычниками ч мог кесаря признавать, а богов кесаря отвергать. Теперь же, будучи верующим, я неизбежно, необходимо борюсь против власти, хочу ли этого или не хочу, – подтачиваю её основы, уничтожаю дух революции, препятствую социалистическому построению государства.(*) Если религия по существу контрреволюционна, то я – контрреволюционер. Моя контрреволюция есть моя борьба за веру. Если я за религию, то я органически уже против большевицкой власти. И как я отделю безбожие от большевицкой власти?

Если человечество впервые имеет в большевиках совершенно безбожную власть, то не есть ли это первый и единственный случай в истории, когда и для верующего человека религия неотделима от политики?

Для себя большевицкая власть ни в каком случае не различает политики от безбожия (безбожие её есть и политика, и политика её есть безбожие), а от нас хитро требует этого различения: мы должны очищаться от политики ради того, чтобы она тем легче нас уничтожила. Вот каковы замыслы врага. Когда власть сочиняла статью закона – «возбуждением масс на религиозной почве против советской власти», то она знала, на что возставала и спешила охранить себя законом. Она будет бороться с религией, а ты не смей защищаться, отделяй политику от религии, изгоняй политику из своих убеждений, признавай только её права, а от своих самых священных прав отказывайся. Нет, сознательно позволять власти обманывать себя нельзя. У меня остается право – не признавать такую власть. Ибо, что значит – признавать такую власть и подчиняться ей? Не значит ли это – содействовать ей в нашем уничтожении, стать изменником и предателем своей веры? Признание по существу безбожной власти не есть ли отказ от исповедания моей веры? Если я верую в Бога, то я противник такой власти. Если же я говорю, что я не против её, то я за неё; отрекаясь от борьбы против неё, я поддерживаю её и борюсь против себя, против своей веры. Чем я тогда отличаюсь от безбожника? Разве только на словах, а не на деле. Мы пытались отчиститься от политики, и вот попали в большевицкие сети, дошли до измены Церкви, до предательства, до пособничества врагам в борьбе с нашею верою. Отказ от политики не только практически безполезен, когда мы пытались приспособиться к советским условиям и спастись от обвинения в контрреволюции, но и принципиально неверен, неверен перед Богом и совестью, перед моим народом и русской историей. Разве мы, христиане, не имеем представления о нормальной государственной власти, которая «не напрасно меч носит» и во все времена была «страшна не для добрых дел, а для злых?». А теперь не видим ли перед собою принципиального беззаконника и по происхождению, когда власть пришла насилием и обманом людей, и по способу управления, когда до нынешнего дня каждый человек в этом государстве, как лодка без руля и весел в открытом море на произволе стихии. Никто (даже часто большевик-партиец) никогда не знает, в чем он окажется виновным перед властью и за что поплатится в конце концов. Эта же власть и страшна не для злых дел, а для добрых.(*)

Ни одна из заповедей Закона Божия – чти Бога, храни праздник, почитай отца и мать, не убивай, не прелюбодействуй, не желай ничего чужого, – не только не ограждена большевицкой властью, но ею же принципиально нарушена. Сама она выступает безбожником и богохульником, упразднителем праздников, учителем презрения к родителям, беззаконным убийцей и преступником, узаконителем и покровителем прелюбодеяния, вором и грабителем, лжесвидетелем-клеветником, хищником, вечно сжигаемым желанием всего, что есть у кого-либо. Христианство же нас освобождает от подчинения такой власти, ибо оно указывает, что «всякая власть от Бога» и достойна подчинения, если, разумеется, она такова, какою христианство её как нормальную описывает. И таковыми, по существу христианскими, даже нехристианские власти и бывали. Большевики же, безусловно, есть исключение из общего правила, и отношение к ним исключительное. В отношении к большевицкой власти всякий, кто, в свое время во имя своей веры в Бога не признал её, пострадал не за политику, а за Бога, за Христа, за Церковь. Они оправданы вполне всей дальнейшей историей отношения большевиков к верующим. Анафематствование большевиков и призыв к борьбе с ними Патриарха Тихона были правильны. Если святой Патриарх Гермоген говорил: «Слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть», то не странно ли было для другого Патриарха терпеть в Кремле богохульное пение большевиков?! Но если Святитель Филипп, Митрополит Московский, себя не пожалел и, скорбя о своем народе, поднял голос свой против беззаконий грозного царя, то новым Московским Митрополитам чужды скорби страдания своего народа, и они не хотят быть печальниками и заступниками его, «очищаются от политики» и лгут себе, своему народу и всему мiру. Какое оправдание им отыщем? Какую новую мораль придумаем? Какие могут быть «возвышенные» мотивы для лжи этой? И могут ли быть у первоиерарха две морали: одна для себя, а другая для народа? – как мы думали оправдать, таким образом, ошибку Патриарха, когда он «для пользы Церкви» выходил из своего заключения и, «принося жертвы самим собою», отказывался от «политики» своей и от славы мученика, как будто есть дела выше этой славы, и мученичество не полезно для Церкви. Пастырь и народ его связаны неразрывно. Кроме скорбей, такое ложное положение что принесло ему? Бог, желая иметь такого чистого и безупречного человека святым, взял его к себе во-время, и не позволил ему нанести вреда Церкви. Так взят во-время и Архиепископ Иларион. Дальнейшие ошибки и грехи, и преступления против Церкви Бог предоставил делать тем, кто к этому был готов и ранее.(*)

Только деятельность Митрополита Сергия, доведшая «очищение от политики» до своих результатов, отрезвила меня. То, что я давно как будто бы знал, вернулось ко мне; большевицкий обман и путы ложных мыслей об отделении политики от религии, в отношении к большевикам, пали. Правы были мои друзья-соузники, которые когда-то искренне желали скорейшего падения этой власти. Не чудовищно ли для верующего желать укрепления этой власти? Если не этого желать, то о чем же молиться относительно её? Конечно, можно было бы молиться не о гибели и уничтожении этой безбожной власти, а об обращении её к вере. Но ведь с обращением к вере она перестанет быть властью совсем. Потому она и большевицкая, и революционная власть, что она безбожна. Безбожием своим она возникла, безбожием и держится. О чем же я могу молиться, как не об уничтожении её?! Желать скорого падения этой власти и молиться об этом – мое право законное и долг мой перед Богом и перед людьми. Народ считает за кощунство моление церковное об этой власти. Власть тайно потребовала такую молитву, но только ради своего явного издевательства над этим: она ведь ни в каких молитвах не нуждается. «Есть грех к смерти: не о том говорю, чтобы он (кто-либо) молился».

Такой власти еще не было. Надо же предоставить ей самой себе, пусть останется без помощи Божией, которой она и так не желает иметь.

Итак, не желая молиться за наших властей и отвергая союз с безбожниками, я уже не подчинялся моему Первоиерарху, законному архиерею. Если он исполняет задания безбожной власти, тоя не хочу их исполнять и участвовать в его грехах, наносить своей Церкви и вере удары своими руками. Говорят признанием этой власти вера моя не отнимается. Это самообман. Я уже изменил ей и предал её. Как легко мы смотрим на исповедание своей веры! В том, в чем, кажется нам, мы немножко уступили, мы уступили всё, и всё, наконец, потеряем. Митрополит Сергий всеми своими посланиями и прещениями архиереям твердит: «Что бы я ни сделал, а всё-таки я законный, не можете меня ослушаться». Законники, которые и в обновленчестве не увидели сути преступлений, а только нарушение канонов, поспешили скорее повиноваться законному. И остались с ложью и обманом, стали работать им. Они боролись за канонического, канонический их и посрамил, чтобы показать им, что не в том была сущность, в чем они её полагали. Народ, не подчиняясь обновленцам, не хотел подчиняться большевикам-безбожникам. Власть понимала эту политическую сущность борьбы с обновленчеством и хотела её вскрыть. Мы боялись правды и прикрывались канонами. Пришла пора с Митрополитом Сергием, когда нужно было говорить правду, и мы испугались её, не порвали с властью, а сказали то, что говорили раньше: боремся только за каноны, очищаемся от политики. Ну, раз только за каноны, то и работайте на ГПУ, на большевиков. Для последних борьба с церковниками кончилась благополучно. Церковная контрреволюция, не подняв головы, сдалась полностью на милость победителя.

Вот что ясно мне стало, наконец, и «законный», утверждающий за собой право на всякое беззаконие, стал мне не страшен. Каноны не для защиты лжи, обман и предательства. «Законный» сделал то самое церковному народу, чего народ боялся, когда боролся с обновленцами: он заключил союз между Церковью и безбожниками. Это – предательство.

Мне оставался месяц до освобождения из ссылки в Зырянском крае. Долгожданное освобождение приближалось и устрашало меня. Если я должен был освободиться, то только сергиевцем. Если я не сергиевец, то или очень мало прохожу на свободе, или совсем её не увижу, ибо имею данные, сто перед самым освобождением меня испытают и без гарантий не выпустят. перехвачены мои противосергианские письма. Некоторые мои друзья, побывавшие на свободе, получили вторую ссылку в Соловки, и уже с пятилетним сроком. Но я на свободе сергиевцем быть не могу. Уже не говорю о принципах. При одной мысли, что моим бедным прихожанам я, появившись среди них, принесу разочарование, что они скажут: «И Михаил наш после шести лет заключения сдался, не устоял», я приходил к крайнему возбуждению моих сил и упорству на своем пути. Настроение церковного народа вообще всегда поддерживало дух, который временами и падал, и соблазнялся, и ослабевал. Однако, хотя тюрьма, лагерь и ссылка были слишком знакомы, чтобы их много бояться, но и сидеть в заключении дальше я не соглашался. Прихода своего я не увижу, доколе властвуют большевики, и я останусь тем, что я есть; приход мой в руках сергиевских, их которых я его безсилен освободить; жена и мать умерли за годы моей разлуки с ними, унеся к Престолу Всевышнего свою тоску по мне; я имею силы и, кажется кое-какие материалы, которые не найдут себе никакого места в России, кроме тюрьмы или могилы. Впрочем, всё это были не доводы, чтобы бежать мен заграницу. Я просто спасал душу свою, не жизнь, а душу. Препятствий к побегу из ссылки и переходу через границу никаких не было, кроме риска своей жизнью. Но я решил рискнуть и ею, ибо я человек слабый. Я боялся уступить, пасть, изменить истине, за которую боролся. На мои письма относительно Митрополита Сергия от ряда епископов и священников я получил увещания: меня все обращали в Православие, ибо я отступаю от законного. Я оказывался одиноким. Потерял почти всех старых друзей. Единомышленники есть, но где они? Они, как и я, в одиночестве – мы разбросаны. Чувство гнева и горького презрения к человеческой безчестности охватывало мою душу, когда я читал оправдания лжи. Всюду проникла эта ложь, всех опутала и низложила. Но когда утихает гнев, я разсуждаю: и большинство, они с законным, ты безсилен, ничего впереди, кроме одиночества и травли от недавних самых дорогих друзей. А как же помириться с ложью и предательством? .. В таком круговороте блуждала мысль и разслабляла волю.

Зачатки новых нравственных теорий, неслыханных доселе в Православии, появились среди части епископата и духовенства России в связи с их жестоким падением. Хочется как-то оправдаться и ложь, и клевету, и трусость, и немощь или сознательную подлость, заблуждение и ошибку представить в виде тяжкой жертвы ради блага и пользы Церкви, а все скорби и страдания (особенно от проявлений презрения со стороны народа) за эти ложь и трусость считаются крестом, страдальчеством ради Христа. Не хотят вспоминать слова апостольского: «То угодно, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо, что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки?» (1 Петр. 2:20)

Ещё в Соловках одному униатскому священнику (они называют себя ныне католиками восточного обряда) я заметил, что его голодовка в ГПУ, которую он объявил с требованием – дать ему евангелие, есть демонстрация, невозможная для православного человека по его духу. Православные люди таким обстоятельствам покоряются, как воле Божией, и навыкают к внутренней молитве. Надо приобретать то, что не отнимается. Католик мне ответил: «Это не голодовка. Я объявил пост и в награду получил за это от Бога евангелие».

Тошнотворная мораль. Кого же он обманывал – Бога или людей, когда объявлял голодовку? Нам, православным, совершенно чужды эти католические методы, – «подмена намерений» или «умственные оговорки». Что перед Богом, то и перед людьми. И внутри нас, и вовне да будет одно. Если Митрополит Сергий перед Богом имеет добрые намерения, а перед людьми скверные дела, то, во всяком случае, он не православный герой, если и не католический.(*)

Но как бы мне не была чужда такая мораль, мне от увещаний моих друзей, от моего одиночества среди них было так тяжело, что при мысли – если пройдет года два, а, может быть, и меньше, и я не выдержу, паду, сдамся, стану на их путь единения с безбожниками – я решил бежать во что бы то ни стало из этого общества для спасения своей собственной души.

Я не пророк, худший из православных русских священников Божиих, но понимал в те дни и переживал слова пророка, говорившего Богу: «Сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, и пророков Твоих убили мечем: остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять её» (3 Цар. 19:10,14).

Я был не один. Я был один только в моей обстановке и бежал от неё, как слабейший из моих единомышленников, разбросанных и также одиноких, но оставшихся в России. Поистине, Господь «оставил между израильтянами семь тысяч мужей; всех сих колена не преклонялись перед Ваалом, и всех их уста не лобызали его» (3 Цар. 19:18).

Православная Церковь в России есть, осталась. Она не с Митрополитом Сергием, как и он не с нею. Тихоновская патриаршая Церковь в России, как ранее, до Митрополита Сергия, существовала, так и ныне существует, на нелегальном положении. Она стала невелика по своему составу. Число её членов и нельзя твердо установить, оно колеблется, за него нельзя ручаться ни сегодня, ни завтра, ибо одни падают, отступают, не могут устоять по множеству причин, другие приходят, разочарованные путем лжи и прозревшие. Кто вожди этой Церкви Христовой? Сколько их и где они? мало. Считают по пальцам. Они в лагерях, тюрьмах, ссылках и неизвестно где. У остатка верных всегда тревога за них: устоят ли эти? не сдадутся ли? не падут? не посрамятся ли надежды на них? подкрепи их Господи! Один лишь только Бог сохранить может. У врага столько искусства в обмане и лжи, что при слабости человеческих сил и пасть не трудно. Ни у кого в себе уверенности нет, как бы ты поступил в положении так искушенных. многим кажется, что скоро под напором противника все сплошь падут, сделаются безчестными людьми. Уж и так, как будто, нет кругом честных и твердых в христианстве людей.

Так власть сожгла, переплавила, испытала на огне своей безбожной политики нашу Православную Российскую Церковь и создала чистый остаток. И Церковь православная и святая в России есть. Но она уже теперь без официального представителя, без определенного места, и храмов у неё почти нигде нет, не известно и число членов. И власть уже сбросила эту Церковь со своих счетов; она опирается на бывшего официального представителя её и снова владеет церковно-административным аппаратом, но опять не Церковью, если ещё помнить, что даже весь тот народ, который ходил в храмы Митрополита Сергия, ему духовно не принадлежит и со вздохом просит прощения у Бога, что ходит, ибо некуда ему больше ходить.(*)

Церковь эта своим бытием раздражает и укоряет Митрополита Сергия, как и некогда она раздражала обновленцев. Она – бельмо на глазу у сергиевцев, болезнь их совести, назойливое напоминание о честном, нравственном христианском пути. Действительно, героический период для сергиевской Церкви кончился. Но для Православной Церкви он продолжается с неослабевающим напряжением, что и вполне естественно для усиления борьбы с религией в России. Верно и то, что Церковь может жить во всяких условиях, при всякой власти, но не путем соглашения каждый раз с властью и сдачи ей своих позиций, чтобы легализация её, например, пришла через победу безбожия над христианством, а не через победу христианства над безбожием. Поэтому Церковь может жить и в тюрьмах, ссылках и катакомбах. Православные священники тайно теперь посещают пасомых и исполняют для них церковные требы. И к ним ездят за сотни верст, когда прослышат о них.

Как прежде, когда был Патриарх, так, тем более, теперь с Православной Церковью в России не состоят в общении восточные Патриархи. Прежде они подали руку общения обновленцам (*), теперь – и обновленцам и Митрополиту Сергию. Для них самое важное – кого признает и с кем в общении гражданская власть.

Принужден, кстати, сказать и о том, какой тяжкий удар нанесен был Православной Церкви в России восточными патриархами их общением с обновленцами. Даже до нынешнего дня обновленцы спекулируют их именами, афишируют свое общение с патриархами и этим единственно сильно поддерживают свой раскол и свои беззаконные реформы. Лишись они этой поддержки, их положение было бы смертельным. Поэтому предложение Патриархов – самим обновленцам и православным в России «примириться», когда Патриархи поддержали и продолжают поддерживать обновленцев, явных беззаконников, не только практически несбыточно, но и просто странно. Какой же возможен мир между законом и беззаконием?! Если для кого здесь разница невелика, то для православной России такой мир немыслим. Даже Митрополит Сергий, бывший обновленец, зная свой народ, это понимает. Обновленцы подлежат осуждению и должны покаяться. И как горько и больно было среди издевательств и глумлений обновленцев, этих палачей Церкви и мошенников, лишиться нравственной подделке восточных Патриархов, пережить и их измену! Бог свидетель этой русской православной скорби, доселе ничем не смягченной. Ему одному приносим её. Он да зачтет её для милостей Своих нам!

Если входить в общении с нелегальными религиозными обществами в России невозможно, то входить в общение с легализованными совершенно безсмысленно, как прежде, таки теперь, и именно потому, что они легализованы, что их признает гражданская власть. Придавать какое бы то ни было значение голосу Митрополита Сергия (как и обновленцев), с ним сколько-нибудь считаться, даже вообще входить с ним в беседу, отсюда просто нелепо. Это – голос из ГПУ. Никакое слово и уст Митрополита Сергия без инициативы даже, а не только без цензуры и редакции ГПУ, за границу выйти не может. Нельзя делаться орудием политики ГПУ, Государственного Политического Управления большевиков. Я сам себе сейчас удивляюсь: неужели мне надо это кому-то доказывать? Если Патриарх был связан, то что же с теми, кто сдал свои позиции большевикам? Неужели не понятно? Не знаю, чем объяснить общение заграничных церковных объединений с русскими обновленцами и серигиевцами. Будем пока думать, что всему виной – неведение, без недочётов в разуме и совести.

Когда Митрополит Сергий посылал свое обращение к заграничным русским церквам с предложением – дать подписку о лояльности в отношении к большевицкой власти, наши заключенные и ссыльные епископы и священники задавали вопрос: «Неужели кто-нибудь клюнет на эту удочку?»

И вот один архиерей отозвался, «клюнул», другой даже приехал и вел, как полагается, и о чем нам тотчас сообщили, длинную беседу с агентом ГПУ.

«Боже мой! – говорили мы, – им-то что надо? Куда они лезут? Какая нужда? Нам не под силу. Неужели они не понимают, что Митрополиту Сергию менее всего нужно общение с ними? Зачем затруднять человека, которому и так трудно? Своим отказом от него они бы освободили его от неприятных дальнейших обязанностей – исполнять в отношении к ним распоряжения ГПУ».

Так рассуждали мы тогда. Особенно казалось нелепым заводить эту связь с заграницей, когда столько уже усилий было сделано, чтобы отделаться от этой связи. Неужели заграничные об этом не знали? А теперь под лозунгом – долой политику из Церкви! -будете, по подобию нашему, пособниками большевиков по разрушению ваших собственных основ, способствуя распространению большевицкого влияния. Настанет момент, кода будете поставлены перед необходимостью протестовать против войны с СССР. Да ещё не раз, в разных видах ГПУ испытает вашу благонадежность и потребует доказательств верности вашей «каноническому» иерарху, и вы пожнете плоды своего законничества. Готовьтесь к этому, бедные законники, фарисеи нового завета, которые в покое за законностью утеряли смысл и дух вашего богослужебный такт.

Уже здесь, за границей, я вижу «Журнал Московской Патриархии», только что изданный Митрополитом Сергием. Знакомое название. Ещё в 1928 году Митрополит Сергий подавал просьбу позволить ему издавать журнал с таким названием. И вот теперь только он издан.

«Наши достижения!»- говорю я по-советски, гладя на этот журнал.

Значит, заслуги Митрополита Сергия перед ГПУ велики. Через него ГПУ многого добилось, сделало свое дело. Он доказал самим делом свою верность своему начальству и за это получил такую награду.

Журнал разрешен постольку, поскольку он никому в России не нужен и ни на кого и ни на что влиять не может. Но зато он полезен для власти, как некий вид и знак религиозной свободы и независимости. В свое время мы говорили: «Зачем Митрополиту Сергию журнал? Воображаем, что это за журнал будет при таких условиях! Только позорить себя и обманывать людей».

И вот теперь здесь, заграницей, слышу: «Вот видите! Можно же издавать религиозный журнал в России и даже говорить в нем о способах обратного приема отпавших в безбожие священников! Значит и это возможно?!»

«Господи, ничего не понимают!» – восклицаю я со скорбью сердца. Именно на вас-то, на таких, журнал и рассчитан.

Но не будем уже более распространяться о том, как далеко пошел, кого и сколько увлек на свой путь обновленческий блуд, безнравственный и пагубный для тела Церкви союз с безбожною, богоборную властью.

Безусловно, что то, что называют по официальному виду Церковью в России, есть блудница, как это ни тяжко признавать нашему русскому национальному самолюбию.

Но мы спешим заявить, что никто из посторонних, из иностранцев, не смеет свысока судить о нашей Церкви. Что с вами бы сталось, если бы вас искусили таким огнем, как искусили Русскую Церковь? И не искушенные так вы сумели пасть, вступая по худшим и низшим побуждениям в союз с безбожной властью … Вам остается только каяться в своем блуде, а не судить блудницу…

Но Бог нас судит, и мы сами себя судим, прежде всего. Мы должны признать, что авторитет Русской Церкви низложен, с официальным голосом её из России нельзя считаться. Это ли долг Русской Церкви – поддерживать советские ложь, обман, насилие, сеемые везде? Сама, подчиненная целям и задачам большевиков, она стремится подчинить им и других. Несчастная участница мiровой лжи большевицкой власти! Она потакает злодеям, поддерживает их руки, не говорит правды, лжет, путает умы и запутала их немало в большевицкие сети. Ей ли содействовать большевицкому обольщению? Наша ли Церковь должна держать у себя и за рубежом волю христиан в разслаблении перед лицом врага-богоненавистника? Не она ли подкашивает моральные силы у всех, и не она ли могла бы их поддержать? Нам надо выпить до дна ещё одну горькую чашу – в сознании нашего поражения и на церковном фронте. Христово войско, всю жизнь готовившееся к войне, потерпело поражение, пало в борьбе. Моральных, духовных сил достаточно не оказалось, чтобы выдержать натиск врага. Силы эти низложены, позиции сданы, главнокомандующий с прочим командным составом сдались в плен. И положение этих пленных известно.

Когда ближайшего сотрудника Митрополита Сергия мои знакомые спросили, каково их положение вообще, он ответил: «Уперлись в стенку лбом…»

Иначе быть не может. Чего ожидать впереди, кроме уничтожения? Какие просветы, какая деятельность? Никаких.

Вот последняя и точная характеристика положения так называемого Патриаршего Синода, возглавляющего будто бы Православную Церковь в России, характеристика, исходящая из кабинета Митрополита Сергия. Там идет спокойная работа. В последние дни ГПУ вместе с Митрополитом Сергием делило Россию на епархии, согласно с новым административным делением государства на округа и районы. Нельзя же окружных и районных чекистов отделять от епархиальных и викарных архиереев.

Не знаем, сколько ещё Митрополитом Сергием проделано будет опытов очищения Церкви своей и зарубежной от политики и сколько ещё приведено будет им доказательств, что Церковь не против безбожной власти, прежде чем большевицкая власть, использовав Церковь в своих целях, её уничтожит.(*) «Церкви врата ада не одолеют». Да, Вселенской Церкви. Поместные же Церкви умирали, пережив славные и счастливые дни своего расцвета, дав для Царства Божия достаточно членов, оставив для Вселенской Церкви огромное духовное богатство. И теперь, если отношение всего мiра к большевикам останется таким, каково оно сейчас есть, и если, вообще, всё будет в мiре продолжаться в таком духе, как сейчас, без изменения к лучшему, и если, главное, Бог нас оставил совсем, то в исчезновении целой Поместной Церкви, составляющей девяносто процентов всего православного мiра, сомневаться нельзя. Самый широкий и возможно полный и безпристрастный анализ современного религиозно-нравственного состояния нашей страны и методов антирелигиозной работы большевиков подтвердил бы этот вывод. Признаться, не говорить о том, что здесь, заграницей, так любят слушать (о завтрашнем падении большевиков, о религиозно-нравственном подъеме России), а говорить то, что есть горькая правда, видит Бог, так трудно. Еле-еле хранишь независимость своих взглядов от новых влияний. Надо же помнить, что верующие и вообще старой закваски люди просто вымирают, а средний возраст сильно ассимилировался, и потому менее чем через десять лет Россия по своему людскому составу будет совсем «новая». Я хочу сказать, что положение Русской Церкви катастрофическое. Оно гораздо печальнее, чем здесь думают. Писать о пытках и муках тамошних умирающих верующих – отдельная задача.

Но говорю это не для того, чтобы отнять всякую надежду. Напротив. Все обстоятельства складываются так, что опорою нашею не остается ничего на белом свете, кроме одного Бога. Это-то и знаменует наступление благоприятного кризиса. Только такая глубокая бездонная пучина нищеты нашей будет и началом нашего возстания. Блажен, кто не потеряет веры до конца в безысходных обстоятельствах – он получит выход из них. Пусть враги веры нашей, глядя на нас, покивают головами своими, полагая лишний раз, что они правы и что не сегодня-завтра мы сделаемся их пищею и они проглотят нас. Пусть слабые отрекаются от своей веры Православной и даже национальности. Пусть даже вселенское Православие заколебалось. Мы не боимся за истину. Бог не оставил нас.

Не для утешения своих это говорим, а ради истины. В самом деле, для кого же сейчас не очевидно, что решение всех вопросов жизни происходит и произойдет в России. Там произошла переоценка всех ценностей. И там на почве святого апостольского Православия просмотрены и пережиты проблемы огромной важности. И вопросы политические, экономические, бытовые, нравственные, канонические, даже догматические (прошедшие через огонь полемики с безбожием и получившие новое разумное обоснование и раскрытие) находят уже свое гармоническое сочетание в христианстве православном. Я утверждаю это, ибо я был в этой лаборатории, где происходит такая работа. Ведь Православие в своей истории никогда не решало вопросы одним умом и не сочиняло теорий, оно жило вместе с жизнью и только борьбою и страданием решало вопросы жизни.

Россия оплотом Вселенского Православия была и останется. Пусть налицо – падение. Бог отдал Церковь Свою в руки своего же врага. Значит, падение нужно. Пусть раскроются недостатки, чтобы утвердился, уяснился, оправдался путь истины. Каким бы путем мы не пошли, мы докажем и раскроем только истину. Это мы знаем твердо. Конечно, оправдать путь лжи этим конечным торжеством истины мы не можем. Иуда скажет, что он предательством содействовал искуплению. Нет, кто разумел делать добро и не делал, тому грех (Иак, 4:17). Бог же Свое строит – по русской пословице – и что бы ни делали люди, Он строит добро всегда. Поколебалось Православие, чтобы утвердиться. После поражения подготовляется победа. Вскрылись все недостатки и пороки. Выболели всеми болезнями. Имею основание сказать: что бы ни было далее с нашим народом, истина Православия уже утверждена им; все, что уже сделано им, не останется безследным, безполезным или невыясненным. Православие и сохранилось, и созреет, и достигнет вершин.

Если чаша русской церковной скорби и здесь, заграницей, ещё не допита до дна, как пьют её в России, где почти каждый часто думает об окончательной своей духовной погибели, то всё же не будем страшиться её и унывать. Господь помилует нас, поддержит, подкрепит.

Богу угодно только одно, чтобы мы поняли волю Его, чего Он хочет от нас во всех этих обстоятельствах. Как только это понимание придет, придут и победа, и избавление. Это так хорошо известно личному опыту каждого верующего!

Что нужно здесь, прежде всего, перед лицом такого врага, и что нужно там, какими миссионерами и святыми людьми мы должны явиться туда, – когда поймем это и сделаем, что нужно, то и будем готовы принять новый великий дар Божией любви к нам.

Примечания о. Михаила

Святой Патриарх Гермоген был заморен поляками голодной смертью в тюрьме в 1612 году за то, что противился власти католиков над Россией и возбуждал к тому же народ

Журнал «Молодая Гвардия», № 7-8, 1923 г., статья Бонч-Бруевича. Цитирую по памяти.

24 апреля старого стиля 1922 года. Ещё раз он потом служил у себя на Троицком подворье.

Имя Е.А. Тучкова мне противно часто упоминать на этих страницах.

Архиепископ Иларион - викарий Московский, временно управляющий Московской епархией, магистр богословия, автор нескольких ученых богословских работ, профессор Московской Духовной Академии до дня её закрытия большевиками и бывший ея инспектор, и временный директор. Молодой, жизнерадостный, всесторонне образованный человек, прекрасный церковный проповедник - оратор и певец, блестящий полемист с безбожниками, всегда естественный, искренний, открытый человек: везде, где он ни появлялся, всех привлекал к себе и пользовался всеобщей любовью. Большой рост, широкая грудь, пышные русые волосы, ясное, светлое лицо. Он остается в памяти у всех, кто встречался с ним. За годы совместного заключения мы все стали свидетелями его полного монашеского нестяжания, глубокой простоты, подлинного смирения, детской кротости. Умер 15(28) декабря в Петроградской тюрьме на пути из Соловецкого лагеря в Туркестанскую ссылку.

В это время ЧК уже переименовалось в ГПУ

Я это и предлагал, и записка об этом осталась у одного из епископов. Если бы такие взгляды разделялись, то о них, по крайней мере, хотя бы осведомляли Первоиерарха. Но этого не было.

К примеру сказать, я должен был крепко помнить, что хотя за побег из-под стражи полагается по закону два года заключения, но практикуется постоянно расстрел, и меня за побег с места ссылки в случае поимки, он и ожидал. Впрочем, бывали случаи, что власть во что бы то ни стало «исполняла» свой закон. Один батюшка имел 69 лет от роду, но так как по советскому закону на лиц, достигших 60 лет, никакие наказания не налагаются, то ГПУ поставило батюшке в его «деле» 59 лет и отправило на Соловки. На 71-ом году жизни батюшка оттуда освободился благополучно.

Самих не арестовывали, позволяли немного кое-что печатать, иметь кое-какие учебные заведения. правда, ненависть большинства населения к обновленцам обеспечивала от усиления их религиозного влияния, и свободы им можно было давать без особого риска. Им дозволена была и такая роскошь, как миссионерство, и то на время некоторым, причем и им быстро урезывали крылья, как только замечали их влияние на массы.

Указ № 549 от 8(21) октября 1927 г.

Что касается нового стиля, то он и сам полагал, что введение его есть такое же простое дело, как и перевод часовой стрелки. Не знаю, чтобы кто-либо из епископов был сторонником его взгляда.

Вот поистине, не пришлось мне пожалеть, что мой проект не был принят и не пошел из рук моих к нашему Первоиерарху. А когда я увидел после, что из сторонников «соловецкого послания» ни один не остался ему верен, но все, начиная с автора его, подчинились Митрополиту Сергию, то получил, грешный, и полное удовлетворение своему попранному самолюбию.

См. «Послание временного Патриаршего Синода» от 16/29 июля 1927 г.

Хотя мне очень бы хотелось обо всем, что касается заграницы, рассказать в отдельном очерке, но и сейчас не смею скрыть факта (о котором упомянуто мною в 1-й части этого очерка), что дело касалось восстановления на кафедре Северо-Американской Митр. Платона, который был лишен её по настоянию ГПУ, и - при скандальных обстоятельствах обнаружения безстыдной чекистской деятельности Митр. Серафима, - был возстановлен на этой кафедре. В этом - яркий пример, как Патриарх на деле (хотя на словах было у него иначе) боролся за независимость Церкви от ГПУ и не желал даже заграницу в чем-либо стеснять. Стоит ли это, последнее доказывать? Но отсюда и вообще вывод: стоит ли здесь, заграницей, останавливаться только на одних формальных основаниях, бумажках и приказах из России, и стараться не понимать правды, сути дела? Но если Патриарх не без борьбы с ГПУ оставил в силе свое постановление о возстановлении Митр. Платона на его кафедре, то, конечно, не для того, чтобы последний, в конце концов, объявил автокефалию. Белорусская автокефалия, провозглашенная в самой России и поддержанная ГПУ, так и не нашла признания Патриарха и её «митрополит» вынужден был во имя церковной дисциплины снять с себя свои незаконные доспехи. Любовь к почившему Патриарху, любовь к истине  и мужество, которое сопровождает любовь, надеемся приведет Митр. Платона на дело исправления своей ошибки (этого не произошло: Митр. Платон скончался в 1934 г. вне общения с Православной Церковью, а начатое им дело впоследствии получило продолжение в виде создания Американской Автокефальной Церкви - авангарда «православного» модернизма  Америке - прим. ред.)

Центральное ГПУ находится в Москве на Лубянской площади.

Приход мой (Церковь св. ап. Петра и Павла, что у Преображенской заставы в Москве) роптал, не давал покоя моим сослуживцам и забросал меня письмами в Зырянский край, желая знать мое отношение к Митрополиту Сергию. Мое положение было до крайности грустное. Если бы я был дома, то противопоставляя приход Митрополиту Сергию, пострадал бы за это сам: мои сослуживцы опять бы остались в покое. А теперь, что другое я мог посоветовать, как только каждому в отдельности прихожанину отойти от общения с Митрополитом Сергием. Но, зная, что это будет многим не по силам ввиду оставления своего храма, порекомендовал это некоторым, сильнейшим, да и то не сразу, а убедившись в твердости их духа.

В Тверской губернии, при закрытии одного храма, народ собрался и зашумел. Священник взялся успокаивать. Ему кричали, что и он пособник власти. На процессе священника обвинили в возбуждении масс против власти и разстреляли, а прочих помиловали. В Воронежской губернии священника арестовали за неуплату непосильного налога. К зданию сельского управления собралась толпа крестьян с протестом против его ареста. Одна женщина бросила камень в окно управления. На суде женщину и прочих обвиняемых оправдали, а священника за возбуждение масс против власти приговорили к смерти и разстреляли. Власть без конца льстит народу и всякую его вину против себя сваливает на головы тех, кого боится и ненавидит.

Однажды в журнале «Красный огонек» появилась фотография с объявления, вывешенного будто бы на дверях канцелярии Патриарха, в котором посетителям предлагается не вести в приемной контрреволюционных разговоров. Подпись - Архиепископа Илариона. Уже не говоря о том, что такого объявление совсем не было, но даже подпись Архиепископа Илариона, к его удивлению, была сделана без всякого сходства с его почерком. Но последнее для ГПУ не важно. Кто там будет сверять подписи в таком пустяке?! Лишь бы дискредитировать Архиепископа Илариона, заправляющего делами Патриарха. И действительно, кому из читателей распространенного журнала и почитателей Архиепископа Илариона не стало бы стыдно за него, узнав такой факт?!

            В свое время постановление благочинных Московской епархии гласило, что признание обновленческого управления считается необходимостью момента; в газетах было напечатано - «канонической необходимостью». Если в подлинной резолюции была подчеркнута вынужденность признания, то в подлоге это вышло совсем иначе. С полной уверенностью можно сказать, что в день смерти своей Патриарх не подписывал своего «завещания» как это обозначено датою на нем.

См. речь А. Введенского в одном из номеров «Вестника» обновленческого синода за 1927 год. Цитирую по памяти.

            Александр Введенский - вождь обновленчества. В свое время, окончив Петербургский университет, стал священником. Удачно вел полемические диспуты с безбожниками в Петрограде и был популярен. Такая роль вела его к тюрьме. Однажды, в разговоре с Митрополитом Петроградским Вениамином, когда последний говорил, что он каждый день готов к аресту, Введенский признался, что он не может без ужаса подумать о своем возможном аресте и тюрьме. Некто, священник Белков, ныне снявший рясу активный безбожник, свел Введенского с ЧК и они договорились. Введенский (вместе с Белковым, Калиновским и Красницким) взялся за дело возглавления Церкви вместо заключенного Патриарха. Будучи лишенным сана за это своим Митрополитом, который так долго его пестовал как дорогого сына, Введенский подвинул дело ареста Митрополита, каковой арест кончился судом и смертной казнью последнего. Введенский умен, много знает, говорит красиво, но напыщенно, с деланным пафосом. В богослужении - отвратительный фальсификатор религиозного чувства, скверный актер, истерик, пошляк; более омерзительного кощунства над святынею трудно представить: он ломается, кричит, позирует без конца. Вообще человек с ярко подчеркнутым тщеславием во всем своем облике. Будучи, модно сказать, заслуженным сотрудником ГПУ (в свое время он и жил в доме ГПУ, на Шпалерной, и пользовался столовой его сотрудников), он живет свободно во всех смыслах. У обновленцев он всё, хотя и не является официальным представителем их Управления. Его боятся, перед ним заискивают. Он - женатый священник в сане «митрополита» без кафедры, по каковому случаю Архиепископ Иларион его называл «митрополитом Содомским и Гоморрским». Вполне точная характеристика.

Послание от 25 сентября (8 октября) 1919 г.

Нужно заметить, обновленцы пережили два периода отношений с ГПУ. Первый - когда все уполномоченные обновленцев на местах дали подписку просто «честного» гражданина. Второй - когда затребована была от всех вторая подписка: обязательство выполнять все распоряжения ГПУ. последнее привело обновленцев в замешательство: многие побоялись сделаться настоящими сотрудниками ГПУ, чтобы не пришлось выполнять всех заданий его по разрушению Церкви. Но мне лично известен всего один случай отказа дать вторую подписку. Этот обновленец, конечно, сел в тюрьму. Так ГПУ проверило свои ряды. Договор Митрополита Сергия с ГПУ прямо возводит Митрополита Сергия на вторую «высшую» стадию его отношений с ГПУ. На обновленцах ГПУ проделало только грубые опыты, с Митрополитом Сергием проявило уже больше искусство.

Монашествующие обоих полов после массовых арестов уже почти поголовно отправлены в места ссылок и принудительных работ.

Таковые избежали только тюрьмы и повседневного глумления власти над собою. Но то, что они суть «бывшие» «служители религиозного культа», явилось несмываемым пятном. Их лишают работы и вместе с нею куска хлеба. Преимущество везде - незапятнанным ничем в прошлом пролетариям.

Число павших таким образом священнослужителей чрезвычайно велико. Из всех сколько-нибудь знакомых мне городов Севера и Юга России не знаю ни одного, где бы ни было батюшки, своего человека для ГПУ. Роль их почти у всех на глазах. Даже в селах многие батюшки роли этой не избежали.

Об осуществлении царства Божия на земле обновленцы разводили в своих журналах целые теории. Но у них-то и были очевидны и омерзительный страх тюрьмы, и забота о спасении собственной шкуры. В этом-то и был корень искания условий для жизни Церкви в безбожном государстве. Сами искатели хотели и веру сохранить, и с безбожными гонителями веры поладить так, чтобы за свою веру не пострадать. Вспомним психологию А. Введенского перед перспективою ареста. Это характерно для всего личного состава обновленчества, который вербовался страхом насилия властей.

Кто будет сомневаться в теоретической силе убеждений вождей Церкви христианской?! Они у них в любой момент на кончике языка.

Почитайте их литературу и убедитесь, как они доказывают «нравственность» своей безнравственности: самочинный захват власти, право на реформы, союз с безбожниками

О том, что именно так, «комбинация средств» насилия и пропаганды у большевиков теоретически обоснована, как и самые провокация, ложь, обман, применяемые ГПУ в отношении к церковному Управлению, есть только частное приложение теоретически обоснованного общего метода, что суть официальной большевицкой философии, диалектического материализма, понимается как - «нет ничего святого», что большевицкая власть безчестна, безсовестна, абсолютно аморальна не как-то случайно, а принципиально, о том, наконец, кого мы вообще в лице большевиков имеем перед собою во всем вооружении, надо бы рассказать отдельно, ибо это имеет прямое и существенное отношение и к настоящей теме

Буквальное выражение Луначарского в одной из напечатанных его антирелигиозных лекций, заголовок которой не помню.

Разве всякий религиозный человек в советской России не есть, на самом деле контрреволюционер и по своим взглядам вообще и по отношению своему к новому экономическому строю: пятидневке, коллективу, лишающему его праздников и молитвы? Власть и новая советская общественность преследуют его. Верующие во всех учреждениях и службах, и работах рассматриваются как политически неблагонадежные.

Если управляет марксистская теория и социалистический идеал, то это и понятно, потому что владеет этими теорией и идеалом и управляет страною «тонкий слой старых большевиков» (по выражению Ленина), а остальные не знают, чем они являются или окажутся в осуществлении этой теории. Всё нравственно хорошо, что осуществляет эту теорию. Эта теория и вырабатывает в России «новых людей», «сверх-человеков», живущих «по ту сторону добра и зла», для которых «нет ничего святого». Общечеловеческая мораль и самая природа человека перевернуты вверх дном и этой теорией и большевицкой практикой. Предвосхищаю другую тему.

Митрополит Сергий чрезвычайно легко переходил в свое время в обновленчество. Так же легко и просто, сняв клобук и мантию, он публично каялся в этом перед Патриархом. Теперь он - сотрудник ГПУ. Завтра, будь на то возможность, он легко и просто покаялся бы и перед заграничными иерархами всех направлений за причиненные неприятности. Эластичный человек, всегда удобный, бывший безсменный член святейшего синода, в отношении к обер-прокурору типа - «чего изволите». Его первоначальный честный путь в борьбе с ГПУ за Церковь есть невольное движение по линии, данной Патриархом и Митрополитом Петром, пока, наконец, он стал опять самим собою.

Я слышал, что будто в католической печати Митрополиту Сергию рассыпают похвалы. Не имел возможности этого проверить. Но если так, то тем более я прав в этой оценке.

Должен сказать, что признание Митрополита Сергия вылилось часть и в такие формы. Священники находяи возможным получать от него и его епископов назначение в места, но поминовение имени Митрополита Сергия за богослужением, а также и властей, считают принципиально недопустимым и поминают имя одного митрополита Петра. Митрополит Сергий для них только администратор, архиерея они в нем не видят. И эта позиция, конечно - рискованная.

За исключением Антиохийского

Использовать даже врага своего в своих целях и потом его уничтожить - общий метод большевиков, широко применяемый ими всегда и везде.

КОММЕНТАРИИ СОСТАВИТЕЛЕЙ

1) Отец Михаил Польский родился 6 ноября 1891 года в Новотроицкой станице Кубанской области. В 1914 году закончил Ставропольскую духовную семинарию, где получил подготовку к миссионерской деятельности. Ещё до получения священства в 1918 году был назначен уездным противосектантским миссионером Ставропольской епархии. В 1920 году рукоположен в священника и назначен клириком Петропавловской церкви у Преображенской заставы в Москве. За отказ от обновленчества в 1923 году арестован и 4,5 месяца находился в Бутырской тюрьме. С 1923 по 1926 год находился в лагере на Соловках, затем был сослан в Усть-Сысольск Зырянского края. Отсюда ему в 1930 году удалось бежать в Персию, а затем добраться до Иерусалима. Там он работал при Русской Духовной Миссии в Святой Земле. Под эгидой Миссии и было осуществлено первое издание книги «Положение Церкви в Советской России». В 1934 году отец Михаил назначается настоятелем общины в Бейруте (РПЦЗ). В 1938 году он – участник II Всезарубежного Церковного Собора. В том же году он переселяется в Лондон, где служит настоятелем Синодального прихода, а в 1948 году переезжает в Сан-Франциско. В 1949 году получает сан протопресвитера. Скончался в 1960 году.

Отец Михаил Польский является автором трудов: «Современное состояние Православной Церкви в России» (1946 г.), «Каноническое положение высшей церковной власти в СССР и Заграницей» (1948 г.), «Новые мученики Российские» (1949 г. – часть 1, 1957 г.- часть 2). Последняя из названных работ является основополагающей в области новейшей церковной истории России.

2) Под именем «ультиматума Керзона» в историю вошёл меморандум правительства Великобритании большевикам от 25 апреля (8 мая) 1923 г., пункт 21 которого был посвящен гонениям на религиозные организации, в том числе аресту и готовящемуся суду над Патриархом. После того, как ответ советского правительства был признан «удовлетворительным», Святитель Тихон был немедленно заключен во внутреннюю тюрьму ГПУ и в течение более месяца подвергался усиленной обработке с целью вынудить у него «покаяние».

3) Имеется ввиду послание Патрарха Тихона от 19 января (1 февраля) 1918 г., в котором к организаторам революции и братоубийственной гражданской войны обращены следующие слова: «Властию, данной нам от Бога, запрещаем приступать вам к тайнам Христовым, анафематствуем вас, если только вы носите ещё имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной». Это анафематствование Святителя Тихона не было снято и не может быть снято: истинно наложенные анафематствования, как изъявления Духа Святаго, не могут быть отменены и Вселенскими Соборами. Эта анафема, как и всякая другая, была провозглашена для спасения тех, кто принадлежал к Церкви, но в омрачении думал, что может сочетать нечто противное Богу (в данном случае – коммунистическое учение) с принадлежностью к Церкви. Сам по себе большевизм, несущий пафос воинствующего атеизма, по определению не имеет никакого отношения к Церкви и не нуждался в анафематствовании так же, как не нуждается в нем язычество. Таким образом, принимающий в церковное (молитвенное) общение большевиков без покаяния, навлекает на себя анафему Святителя Тихона.

4) Имеется в виду Воззвание («Декларация») обновленцев от 30 апреля (13 мая) 1922 г.

5) Точнее, эти правила не могут быть отменены даже и Вселенскими Соборами – как установления Святаго Духа.

6) Священномученик Пётр (Полянский), Митрополит Крутицкий, был арестован через восемь месяцев после вступления в должность Патриаршего Местоблюстителя, 36 ноября (9 декабря) 1925 г., и до своей мученической кончины 27 сентября (10 октября) 1937 г. находился в заключении (практически всё время одиночном) или в ссылках в различных местах. С 1930 г. был лишен права передач и свиданий; весной 1930 г. решительно отверг предложение о сотрудничестве с ГПУ, после чего срок заключения был в очередной раз продлен. В 1936 г. было официально объявлено о кончине Местоблюстителя, тогда как на самом деле он был жив ещё более года.

7) Такие отношения с властью Православного Царя – нормальны, а с безбожной отнюдь нет. Не ставили ведь, например, епископов в до-константиновскую эпоху с разрешения Нерона или Диоклетиана. Добавим, что все вместе взятые императоры-язычники первых трех веков церковной истории уничтожили несравненно меньше христиан во всем мiре, чем коммунисты за десятилетия активных гонений в России.

8) «Потоками крови омыты ложные мысли», – пишет Святитель Игнатий Брянчанинов (письмо 30-е к мiрянам). В корне ложной, и в догматическом и в нравственном плане, являлась мысль о возможности и даже необходимости «очищения» Православия от политики; по праведному суду Божию она действительно стала причиной моря крови. На самом деле в отношении к божественному установлению власти православные христиане должны руководствоваться догматическим учением Церкви – поддерживая и защищая, елико возможно, богоустановленную власть царя (в особенности Царя Православного) и никоим образом не уравнивая с нею самозванную и богоборческую псевдовласть предтеч Антихриста. Русское духовенство в предреволюционные годы в лице даже лучших своих представителей потеряло понимание догматического значения Православного Самодержавия, а значит и необходимости духовно поддерживать «Держащего» – православного Самодержца. За это сбылись слова предупреждения: «держи, что имеешь, дабы кто не похитил венца твоего» (Откр. 3:11). По причине небрежения о богоданной защите, которой обладала Церковь, венец царской власти, покрывающей её от мiрового зла, был снят. Тем более ужасным была эта зараженность революционным духом церковных деятелей, что их внутренний бунт был обращен не против, скажем, Анны Иоанновны или Екатерины Великой, которые, злоупотребляя богоданной властью, наносили существенный урон Церкви, а против кроткого и благоговейного Царя Николая Александровича, радевшего о Церкви более, чем сам Синод.

9) Здесь проглядывает протестантская идея (впоследствии подхваченная «православными» богословами парижской школы, особенно Шмеманом) мнимого возвращения в до-константиновскую эпоху. При этом плод веры и подвига первых христиан – божественный дар христианского царства – отвергается как нечто малозначащее или даже как искажение первохристианского идеала. Таким образом, как обычно и бывает в ересях, непомерное выделение и превозношение частности (в данном случае определенного периода церковной истории), по сути похуляет его. Ведь получается, что подвиг первых христиан был тщетным, раз в результате получилось всего лишь «искажение христианства».

10) Речь идет об Обращении к советскому правительству православных епископов с Соловецких островов (или т.н. «Соловецком послании»), распространявшемся в православной среде с мая 1927 г.

11) То есть, отвергнув политику законную, состоявшую в хранение Православного Царства, не могли устоять от беззаконных и безсмысленных политических игр с дьяволом.

12) Перед революцией одна из Санкт-Петербургских монахинь имела видение мiра иного. Ангел-Хранитель среди прочих мест привел её в некое подземелье, имевшее чугунный свод. Здесь сидело множество людей чрезвычайно унылого вида. Среди них монахиня узнала почившую певчую из своего монастыря. На недоумение монахини та объяснила ей, что здесь нет возможности воззвать к Богу, нельзя молиться. Монахиня не поверила и попыталась воспеть величание Божией Матери. К её ужасу, звук голоса, отразившись от свода, как бы обрушился на неё. Ангел-Хранителсь объяснил ей, что в этом подземелье находятся лучшие люди её времени…

13) Одно это должно показать, что Россию захватила не новая форма светской власти, но новая (сатанинская) религия. Нормальная светская власть ограничивается регулированием жизни граждан с внешней стороны, руководить же помыслами и намерениями есть свойство религии.

14) Здесь видно смещение значимостей: ведь в основе обновленчества лежит ересь (и даже не одна), хотя и замаскированная под некоторые внешние реформы и «усовершенствования». Именно ересь (или, лучше сказать, отступничество от христианской веры) и была причиной нравственного падения обновленцев, их предательского союза с большевиками. Провокациями с календарным вопросом (см. далее) большевики показали, что они лучше чувствуют суть этой проблемы, чем церковные деятели. Когда акцент ставится на обличении политической несостоятельности обновленцев начала века, то это позволяет современным их последователям защищать все те же «живоцерковные» идеи, выражая сожаление, что прежние обновленцы как-то случайно связались с большевиками и этим себя политически скомпрометировали …

15) Позиция о. Михаила диаметрально противоположна позиции митр. Сергия в вопросе «чем спасается Церковь?» – компромиссом ли с врагом (логическую невозможность которого «умнейший» из иерархов того времени как-то просмотрел) или нравственным ей противостоянием, логически безупречным постольку, поскольку власть заявила о своей цели конечного уничтожения Церкви и не собиралась отступать от этой цели при всех временных «компромиссах».

16) Обновленцев, действительно, проще было отвергнуть как «неканонических», однако они должны были быть осуждены как еретики, а этого-то и не было сделано. Митрополита Сергия, руководствуясь одними канонами, затруднительно было отвергнуть; необходимо было выявить еретичность его позиции. Ересь, выраженная в пресловутом «я спасаю Церковь», касалась именно учения о Церкви и состояла в восприятии её как единственно (или в первую очередь) бюрократической организации, живущей по тем же законам, как и все земные человеческие сообщества. Это еретическое учение заключает в себе и хулу на Сына Божия, ибо Церковь – это Тело Христово, и хулу на Духа Святаго, Который обитает и действует в Церкви, оживотворяя её.

17) Характерный момент. Почему никто не сказал правды, которая могла бы скорректировать поведение самого Митрополита Сергия? «Народ безмолвствует», давая место попущенному Богом отступлению от Истины.

18) Вот начало трагедии Церкви и апогея репрессий для всей страны, незамедлительно последовавшего после того, как отступила от правды Божией церковная организация под руководством Митрополита Сергия. Ложно понимаемое послушание – заведомое «послушание на зло» – было избрано по малодушию: пользуясь формальными предлогами, «сергиевские» епископы сняли с себя всю ответственность и переложили её на заместителя местоблюстителя Патриаршего престола.

19) Имеется в виду «Послание к пастырям и пастве» митр. Сергия от 16/29 июля 1927 г., об отношении Церкви к существующей гражданской власти, более известное под названием «Декларации».

20) Значит, мнение церковного народа в то время ещё имело значение – в тех случаях, когда оно действительно существовало. Здесь можно проследить ступени вниз: разрыв, в угоду врагам Церкви, живых связей любви, соединяющих в единое тело паству и пастырей; надругательство над подвигом страдающих за веру, единение с врагами Церкви, и наконец, самозванство. Последнее заставляет вспомнить пророческие слова двух Святителей – Илариона Троицкого и Игнатия Брянчанинова. Первый писал: «На законном основании можно и Антихриста принять» (письмо от 22 октября 1927 г.). Второй в ответ на опасения, что приход Антихриста приближают католики и мусульмане, писал: «Какой папизм! Какое магометанство! Это – только маскировка; это – частные действия. Папа, Магомет служат предызображением Антихриста; самый близкий образ – Гришка Отрепьев» (т.е. самозванец; Собр. писем Святителя, изд 1995 г., с. 607). Таким образом, действия митр. Сергия приоткрывают один из важных аспектов приближения тайны беззакония.

21) Характерная неточность формулировки: раскол создал сам Сергий; отделение от него не создавало раскол, а выявляло уже существующий. Но требуемого для этого мужества у большинства не было, что заблаговременно Сергием было проверено.

22) Ещё один таинственный момент смотрения Божия. Взвешенный на весах правды за глубокое внутреннее растление веры (о чем свидетельство даже от внешней мiрской культуры: «Не плоть, но дух растлился в наши дни» – Тютчев, «В тайник души проникла плесень» – А. Блок) народ церковный был найден недостойным благодатного духовного вождя. Видимым образом это проявилось в падении в России царской власти, которая была богоданной основой для существования единого главы Российской Церкви. Ведь патриархи, митрополии и архиепископии своим появлением обязаны покровительству Православных государей, о чем сейчас предпочитают не вспоминать. Отвергнув Православное царство – благодатный источник церковного благоустройства – мы пытаемся воровски пользоваться его плодами. В такое время ожидать появления единого главы было бессмысленно: кто бы его выдвинул, кто поставил бы его на служение и как он стал бы это служение осуществлять?

23) Вот соблазн по-законнически понимаемой добродетели, в отрыве от единства добродетелей во Христе. Истинная добродетель, по словам Псалмопевца, такова: ко всем заповедем Твоим направляхся, всяк путь неправды возненавидех (Пс. 118:128). Взятые же сами по себе, и притом с внешней, формальной стороны, добродетели превращаются в своб противоположность – антихристовы лже-добродетели. В этом упрекал фарисеев Господь, говорю: вы чтите золото храма – частную и внешнюю добродетель, но не сам храм, освящающий это золото через священную полноту Церкви (Мф. 23:16,17)

24) Такое безусловное подчинение вовсе не предполагается церковными правилами. Ведь Апостольское правило 34-е повелевает не только епископам ничего не делать без рассуждения своего первостоятеля, но и первостоятелю ничего не делать без рассуждения всех, чтобы было единомыслие, во славу Святой Троицы. Тем более в данном случае, когда речь шла о жизненно важном вопросе, а согласие в нем явно отсутствовало, невозможно считать необходимым безусловное подчинение епископов, – да ещё не самому Патриарху, а заместителю его местоблюстителя. Очевидно, что здесь мнимое «послушание» служило оправданием собственного отступничества.

25) Как известно все ереси «вычитаны» еретиками из Священного Писания. Как поясняет преподобный Амвросий Оптинский, само слово «ересь» (что значит «выбор») указывает на то, что из Писания произвольно выбираются некоторые места, в то время как другие отвергаются.

26) В письме от 22 октября (4 ноября) 1927 г. архиеп. Иларион, однако, вполне однозначно осуждает деятельность митр. Сергия, созерцая в этих событиях апокалиптическую картину «усаживания жены блудницы на зверя багряного». Владыка пишет, что временно не спешит порвать с «церковными прелюбодеями», ожидая (хотя и сомнением) возможного их покаяния.

27) Трудно чем иным, как всё тем же попущением Божиим, объяснить диаметральное расхождение между глубиной понимания ситуации умницей вл. Иларионом и его же действиями: ведь он принял сдачу Церкви в руки «самого сатаны». С другой стороны на примере этого, безусловно, одного из лучших церковных деятелей того времени здесь можно увидеть последствия отсутствия целостного православного мiровоззрения. Только эта потеря целостного восприятия мiра и Церкви, могла породить и чисто механическое, протестантское отношение архиеп. Илариона к вопросу о календаре (см. ниже)

28) Опять: как мог свят. Иларион «не заметить» что эти две исторические ситуации не имеют ничего общего? Иго татар было властью захватчиков, в то время как Совдепию приняло большинство русского народа; татары не были богоборцами и давали Церкви такие преимущества, которых у неё нет и сейчас. Куда при этих чисто схоластических рассуждениях делось духовное осознание сатанинской природы советской власти, а с сатаной – какие компромиссы возможны?! И это при том, что свят. Иларион был борцом со схоластическим мышлением …

29) Всё-таки, хоть и с трудом, а вл. Иларион мог читать такие лекции, ставя себя под угрозу анафемы Патриарха Тихона. Мог именно потому, что вопросы взаимоотношения с властями, с государственной политикой, находились совершенно вне поля зрения и его, и других борцов со схоластикой конца XIX – начала ХХ веков. исключением, подтверждающим правило, был в предреволюционные годы Лев Тихомиров – не богослов, но человек, на личном опыте прочувствовавший значение Православного Самодержавия, так же как и истинный смысл борьбы против него. Он видел и то, что все усилия благонамеренных защитников монархии сводились на нет отсутствием у них православного мiровоззрения, несмотря на наличие отдельных правильных убеждений. Потребовались годы после пережитых уже испытаний, чтобы за границей (а не в России, где «монархизм» окончательно был выброшен из богословской сферы в чисто политическую) архиеп. Серафим Соболев, архиеп. Феофан Полтавский, святитель Иоанн Максимович вновь открыли эти забытые истины.

30) Здесь описывается деятельность, характерная для самозванца, захватчика иерархической власти. Истинно законные первостоятель не нуждается в таких безоглядных прещениях; он прислушивается к суждениям своих соепикопов, а в крайнем случае, если не видит возможности достичь церковного мира, слагает с себя служение первостоятеля. Действительно митр. Сергий, в свое время признавал, что функции заместителя, врученные ему местоблюстителем Патриаршего престола митр. Петром, ограничены правами и самой жизнью последнего (то есть прекращаются с его смертью). Однако, видя непреклонность местоблюстителя, он счел возможным действовать вопреки ему, затем присвоил себе титул самого местоблюстителя, Митрополита Московского – более высокий, чем титул самого местоблюстителя, Митрополита Коломенского. После же кончины священномученика Петра вместо того, чтобы заявить о конце своего заместительства, митр. Сергий сам собою сделался первостоятелем, уже и формально не зависящим ни от кого, кроме безбожной власти…

31) То есть до времени написания этой работы. С 1933 г. – Митрополит Казанский и Свияжский, с 1936 г. – на покое, в 1938 г. был арестован и скончался в заключении.

32) Можно провести параллель – вернее, антипараллель – между Святейшим Тихоном и митр. Сергием. В сравнении этих фигур, возможно, кроется ключ к вопросу, поставленному архиеп. Иларионом в письме от 22 октября 1927 г.: где проходит грань отступления, превращающая «Жену, облеченную в Солнце» – Церковь – в «блудницу, сидящую на звере багряном». И Святитель Тихон и Сергий Страгородский несли в своем сознании искажения, связанные с их временем, с воспитанием в системе тогдашних семинарий и духовных Академий. Соглашательство с сатанинской властью ради легального существования Церкви в государстве было начато Святителем Тихоном. Как и Сергию, ему было трудно представить существование Церкви вне единого центрального управления, хотя эта форма есть лишь следствие существования Церкви в рамках Православного Государства. Как и вся Русская Церковь с момента Крещения Руси, оба они не знали другой, катакомбной, формы существования, бывшей во времена первых веков гонений и во времена Императоров-вероотступников. Но Святитель Тихон был близок к мужественному решению перевести Церковь на единственно канонически и нравственно оправданную систему децентрализации, предоставляя полноту власти отдельным епархиальным архиереям (указ № 362 от 7(20) ноября 1920 г.). Последовать этому практически епископат был не готов, что и обусловило принятие сергианской политики в конечном итоге большинством архиереев.

Чтобы понять разницу между Святителем Тихоном и Сергием, отделяющую Православную веру от веры иной, нужно вспомнить определение веры как знамения (знака) любви. Среди огненного испытания, которому подверглась в те годы чистота Православной веры, вновь проявился евангельский критерий истинной любви к Богу, порождающей истинную, Православную веру: это любовь к ближнему. Святитель Тихон имел эту любовь, покрывающую множество грехов (1 Петр. 4:8). Она удерживала его на грани, за которой начинается предательство единоверцев. Сергий же стремился во что бы то ни стало сохранить суетная и (в данной исторической ситуации) ложная – централизованную форму управления вне православного государства (более того – в государстве антихристовом, запечатленном анафемой Патриарха). В результате он и саам стал предателем, и других толкал на предательство поистинне православных, которые по совести не могли последовать за ним. Святитель Тихон говорил: «Если я погибаю – не смотри на меня, спасайся сам». Сергий же отсекал несогласных, что в тех условиях стоило многим и многим самой жизни.

К концу 20-х годов единственное, что противостояло бесовской власти, была Церковь, хранящая Полноту Истины. Принятие ложной мысли о необходимости для существования Истины сочетаться с ложью – по пророческим словам свят. Игнатия вызвала море крови. Но, по его же словам, этой кровью сама ложная мысль не очистилась и не может очиститься. Последствием Декларации был вал репрессий 1929 года – года «великого перелома» хребта русского народа; затем последовал организованный на Украине в 1933 году голод и «пятилетки безбожия». Через 10 лет наступил (ещё неведомы о. Михаилу во время написания его книги) год 37-ой – максимум истребления православного духовенства ( в те же годы волна репрессий достигла и самих организаторов и пособников коммунистического террора). Именно ложь, допущенная Церковью – солью, призванной сохранять мi р от растления, – развязала полностью руки сатанинской власти. Предавшиеся ей в абсолютном большинстве сами погибли, разрушив хляби, удерживавшие разлив зла.

33) Страшное свидетельство полноты отступления среди клира, для которого священнослужение стало наследственной профессией. Полнота борьбы с обновленчеством легла на народ Божий, поддерживаемый, конечно, огромным авторитетом Святейшего Патриарха Тихона и лучшей части епископата.

34) Опять подтверждение неизбежности рокового шага Митрополита Сергия. В чем-то это напоминает обстоятельства отречения Государя Николая II: как нельзя быть Православным Императором народа, не желающего служить Православной Империи, так нельзя быть главой Церкви, когда члены её в массе своей отказались от нерва православной жизни – исповедничества. Разница, однако, заключается в том, что Митрополит Сергий, отрекшись вести церковный народ по пути исповедничества, отнюдь не отрекся быть главой Церкви.

35) Здесь о. Михаил опять выделяет политический аспект обновленчества. Бунт против нравственных требований Патриарха не суть, но следствие «бунта» большинства клира против Православия как такового, что началось много ранее переворота 1917 года и породило сам этот переворот.

36) Вот точка разделения между истинным церковным послушанием – всегда, как всё духовное, требующим подвига, внутреннего или внешнего, – и послушанием ложным, служащим для самооправдания. Те, кто проявил самочиние в важнейшем вопросе защите святынь, станут через несколько лет ссылаться на «послушание» священноначалию, когда оно, в лице Митрополита Сергия, будет совершать беззаконие.

37) За минувшие десятилетия в России сергианская идеология развилась и сформировалась по своей внутренней логике, принеся соответствующие плоды: теперь уже Митрополита Сергия никто и не думает судить; напротив, хвалят за «мудрость».

38) Снова ловушка привычных, но вовсе не единственных и не обязательных форм религиозной жизни: ведь даже лишившись храмов и общественного богослужения можно остаться верующим и спастись. Классический пример этого – преподобный Максим Исповедник. В годы гонений многие и многие верующие лишились храмов, а также возможности участвовать в божественной службе и принимать церковные таинства. Но если они при этом хранили истинную веру и благочестие, то само это лишение стало для них подвигом исповедничества и доставило им небесные венцы. Нельзя спастись, попирая Православную веру, искажая догматы и нормы православной нравственности (что было сделано Митрополитом Сергием). Впрочем, и те, кто отступил от догматического или нравственного учения Церкви с целью сохранить внешность церковной жизни, в большинстве своем всё равно невольно её лишились.

39) Вполне католический подход: разделение церкви на учащих и учащихся, в предположении «недоразвитости» последних. Следующая фраза показывает всю глупость такой позиции.

40) Это попущенное Богом предание было предопределено задолго до 1927 года: безбожная власть не пришла извне, но явилась следствием преступного пренебрежения истинным православным просвещением народа. Знамением этого было, в частности то, что множество революционеров, в том числе и Сталин, в юношестве получали воспитание в семинариях и духовных училищах. Теплохладность в вере делает человека пособником врагов Церкви; и именно эта преступная связь, ещё до революции неприметно возникшая между церковными властями и безбожием, во время самого трудного испытания сковала по рукам и ногам большинство духовенства. В 1927 году она обрела и соответствующую внешнюю форму, чему как попущению и наказанию Божию противиться было уже практически невозможно. Однако Божие попущение, конечно, не снимает ответственности с тех, кто стал организаторами предательства Церкви в руки безбожной власти. Практический расчет в таких вопросах неуместен: все мы должны остерегаться участи Иуды, через преступление которого Всеблагий Господь спас человеческий род.

41) Намек на слова Декларации Митрополита Сергия: « … Только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное сообщество, как наша Православная Церковь со всей её организацией может существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти …». Здесь в тексте Декларации явная передержка: мечтал, и совершенно безосновательно, о спокойном сосуществовании с властью как раз Митрополит Сергий. Его противники были готовы к исповедничеству. Своей ложью Митрополит Сергий не купил никакого «спокойствия»: с 1937 по 1941 г., т.е. всего за 5 лет, по религиозным делам было репрессировано 172 000 и разстреляно 116 000 человек. Только при этом церковные власти отреклись от признания их мученичества. Так что «кабинетным мечтателем», воспитанным в рационализме, неспособным понять демонической сути своего противника, был как раз Сергий Страгородский. Его «мечтания», как ни странно, напоминают о другом – «кремлевском мечтателе». И тот, и другой исключили из своего рассмотрения, из реальности жизни, Самого Бога и мечтательно надеялись обойтись вместо Него чисто человеческими «практическими соображениями». Плоды их мечтаний парадоксально схожи – тысячи и тысячи загубленных жизней.